Страница 88 из 95
Командир «Бобра» решил подвергнуть Шмидта обследованию медицинской комиссии, которая пришла к выводу, что Шмидт страдает тяжелой формой неврастении в совокупности с эпилептическими припадками. В 1897 году, тем не менее, ему было присвоено очередное звание лейтенанта. Со слов жены в 1899 году психическое состояние Шмидта настолько ухудшилось, что она поместила его в московскую психиатрическую лечебницу Савей-Могилевского, выйдя из которой Шмидт вышел в отставку и устроился на коммерческий флот. При выходе в отставку, как это полагалось в русской армии, Шмидту было присвоено звание капитана II-го ранга.
Началось плавание Шмидта на коммерческих судах. Капитаном, скорее всего, Шмидт был хорошим, так как известно, что адмирал С. О. Макаров предполагал взять его в свою экспедицию к Северному полюсу. Морское дело он страстно любил и знал. В то же время, болезненное самолюбие и амбициозность все время в нем присутствовали. «Да будет вам известно, — писал он своей знакомой, — что я пользуюсь репутацией лучшего капитана и опытного моряка».[2]
С началом русско-японской войны, Шмидт был призван на воинскую службу и назначен старшим офицером на большой угольный транспорт «Иртыш», который должен был следовать вместе с эскадрой адмирала Рожественнского. За неумелое управление судном Рожественнский посадил Шмидта на 15 суток в каюту под ружье. Вскоре эскадра вышла в направлении Дальнего Востока навстречу Цусиме. Но Шмидт заболел и остался в России. Среди офицеров Шмидта недолюбливали, считали либералом.
Однако либеральные воззрения еще не означали того, что Шмидт был готов на участие в антигосударственном мятеже. То, что все-таки это произошло, свидетельствует о том, что Шмидт каким-то образом, еще до событий на «Очакове», связался с революционным подпольем.
Сам Шмидт, хотя и туманно, говорил об этом на следствии: «Меня нельзя рассматривать отдельно от движения, участником которого я был». [3] Во время самого восстания на крейсере «Очаков» он заявил: «Революционной деятельностью я занимаюсь давно: когда мне было 16 лет у меня уже была своя тайная типография. Ни к какой партии я не принадлежу. Здесь, в Севастополе, собраны лучшие революционные силы. Меня поддерживает весь свет: Морозов жертвует на наше дело целые миллионы».[4]
Хотя из этих путанных слов Шмидта трудно выяснить, где в них правда, а где желаемое выдается за действительное, но тот факт, что его поддерживали революционные организации Севастополя, что о его существовании знал сам Ленин, что Шмидт знал о «морозовских миллионах», говорит о том, что за спиной Шмидта, действительно, стояли реальные организации. Поэтому, думается, что не случайно Шмидт оказался на мятежном крейсере «Очаков».
В ноябре 1905 года, когда в Севастополе начались мятежи, Шмидт принял в них живейшее участие. Он сошелся с социал-демократами, выступал на митингах. Это участие Шмидта в революционных собраниях весьма негативно сказалось и на без того болезненном состоянии его психики. Он стал требовать от жены, чтобы она принимала участие в революционных сборищах, помогала ему в его новой революционной деятельности. Когда же жена отказалась, Шмидт оставил ее. Увидеться им было больше не суждено. Через несколько дней Шмидт примкнул к восстанию на крейсере «Очаков».
«Очаков» вернулся с учебного плавания 14 ноября 1905 года. Команда была уже не спокойной и известные своей революционностью матросы Гладков, Чураев и Декунин волновали ее вопросами установления в России народовластия.[5] По возвращении «Очакова» в Севастополь, волнения среди команды еще более усилилось, так как до нее дошли слухи о возмущении севастопольского гарнизона. Капитан II-го ранга Писаревский, с целью ослабить это волнение, собрал матросов после ужина и стал им читать о героях русско-японской войны. Однако команда слушала его плохо. Тем не менее, ночь прошла спокойно. 12-го ноября на мачте в дивизии подняли позывные «Очакова» и сигнал: «прислать депутатов», то есть революционеры из взбунтовавшихся воинских частей требовали от «очаковцев» присоединиться к ним, прислав своих депутатов. Это очень сильно взволновало команду, которая по-своему истолковала этот сигнал, решив, что с матросами флотской дивизии чинят расправу. Команда потребовала направить депутатов в Севастополь узнать, что там происходит. В 11 часов утра на мачте дивизии вновь подняли сигнал с тем же призывом. Матросы Декунин, Чураев и Гладков стали кричать, что надо ответить на позывные дивизии и послать в нее депутатов, что «там режут людей». Все попытки лейтенанта Винокурова воздействовать на команду успеха не имели. Тогда старший офицер разрешил послать двух депутатов в дивизию. Для этого матросы выбрали Гладкова и Декунина, вместе с мичманом Городысским отправились в дивизию. Во флотской дивизии они никого не нашли и пошли в Брестский полк, где в этот момент происходил митинг. По дороге в полк они встретили ехавшего на извозчике арестованного мятежными матросами коменданта крепости. Шедшая вокруг повозки толпа кричала: «своим судом!». На митинге в полку депутаты увидели большое количество матросов и солдат.[6] Там были выдвинуты и требования матросов и солдат, в основном сводившиеся к улучшению условий прохождения службы, амнистии для политических заключенных матросов и солдат, вежливое обращение с нижними чинами, увеличение жалования, отмена смертной казни и так далее.
Гладков и Декунин переговорили с матросами, узнали их требования и, убедившись, что ничего плохого с ними не происходит, вернулись на крейсер. [7]
Команда стала успокаиваться, но часть матросов продолжали ее волновать, требуя немедленного исполнения требований. Матрос Чураев прямо заявил лейтенанту Винокурову, что он убежденный социалист и что на флоте много таких, как он. В 17 часов был получен приказ командира: «Кто не колеблясь стоит за Царя, пусть остается на корабле. Кто не желает иметь Его или сомневается, то те могут сойти на берег».[8]
Этот приказ был объявлен утром 13-го ноября после поднятия флага. На вопрос капитана II-го ранга Соколовского: «Кто за Царя?», команда ответила: «все!», а на приказ выйти вперед тем, кто за мятеж, не вышел ни один человек. Тем не менее, глухое волнение среди команды продолжалось. В то же время на «Очаков» с другого корабля эскадры приехал офицер, который сказал, что если «Очаков» еще раз ответит на сигналы мятежников из гарнизона, то по нему будут стрелять. На это матрос Чураев ответил: «Ну что ж, пусть стреляют».
Матросы решили продолжить сноситься с берегом. Около 14 часов 13-го ноября, на «Очаков» приехали с берега два депутата. Командир «Очакова» попытался не дать им встретиться с матросами. но команда его не слушала. Депутаты сказали матросам, что на стороне восстания весь Брестский полк, крепостная артиллерия, Белостокский полк и другие воинские подразделения. Это было сильным преувеличением, но оно на команду подействовало. Депутаты сказали матросам, что они должны поддержать восставших. Команда ответила утвердительно. Тогда офицеры решили покинуть крейсер, что они и сделали, переехав на крейсер «Ростислав». После спуска флага, на «Очаков» приехал капитан I-го ранга Сапсай с флаг-офицером. Сапсай держал перед командой «Очакова» речь, убеждая ее прекратить мятеж. В конце речи Сапсай потребовал, что бы те, «кто хочет служить верой и правдой Государю Императору вышли вперед». Вновь, как и в первый раз, вперед вышла вся команда.[9] Тогда Сапсай потребовал, чтобы были выданы те, кто не хочет служить дальше. Команда ответила, что служить хотят все. Но в то же время, кто-то из команды спросил: «А как наши требования?» Сапсай ответил, что они будут направлены в Петербург и там рассмотрены. Матросы просили Сапсая, чтобы офицеры вернулись на крейсер. Сапсай сказал, что офицеры вернуться только в том случае, если команда даст честное слово не участвовать в мятеже и слушаться своих офицеров. Матросы обещали. Окрыленный Сапсай поехал на «Ростислав» и сказал офицерам, что они могут возвращаться. Офицеры вернулись и потребовали от матросов сдать бойки от орудий. Команда уже хотела вернуть бойки, когда какой-то человек отчаянно крикнул: «Оружия не отдавать — ловушка!». Матросы отказались отдавать бойки, и офицеры вновь уехали на «Ростислав».