Страница 51 из 61
Нет, не санитарка. Она в том подразделении служила самым настоящим оперуполномоченным. Амазонка, ага… Исключительно красивая была девушка, и помимо того, хваткая. С подпольным прошлым – из Армии Людовой, которая, в отличие от Крайовой, ориентировалась на Москву. Наш человек. Нет, не коммунистка. Просто – наша. Коммунистов, откровенно говоря, там было с гулькин…
И теперь, пожалуй, можно признаться, что у меня с ней был роман. Военно-полевая любовь. Роман полный и завершенный, так что далее ехать некуда… Ну, ну, ну… Все было.
Ей, вообще-то, по большому счету, не было особой нужды идти на то прочесывание. Пошла. Она мне так никогда и не рассказала, в чем там дело, но не осталось никаких сомнений, что у нее был, как говорится, свой счет. Помню, в Литве она однажды справедливость устанавливала… С неженской твердостью. Как говорится, впереди нее все разбегалось, а позади рыдало и горело. Ну, и правильно, вообще-то – нехрен палить из хуторочка по доблестному Войску Польскому. Тут уж – кто не спрятался, мы не виноваты… В общем, это со своими была мягкая и красивая девочка, а что касаемо суровой службы… Так ведут себя люди, у которых определенно есть к неприятелю немаленький счет…
Когда ее принесли на руках, состояние у меня, сами понимаете, было прескверное – как серпом по причиндалам. Я ж к ней… относился. Она была – моя. Хлопцы тоже были на взводе, моментально ж разнеслось – Дануту подстрелили! К ней все дышали неровно, красавица, боевой товарищ…
А дело было совсем плохо. Пришел военврач, пане Гершль – хороший был врач, из львовских довоенных, и, между прочим, доброволец. Родных у него извели почти всех, немцы во Львове, а литовцы на Виленщине, и счет у него был свой…
Посмотрел, потрогал рану, покачал головой… Она уже лежала без сознания, губы синели, и лицо становилось по-особенному белое… Отвел нас с Янушем в соседнюю комнату, снял свое легендарное пенсне – оправа чистого золота, довоенное, подарок от благодарных пациентов – и говорит примерно следующее:
– Как ни прискорбно, панове, но это один из тех случаев, когда медицина бессильна, выходного отверстия нет, пуля застряла где-то в области сердечной сумки, ритмы сердца затухающие…
Не знаю, как я выглядел со стороны. Наверняка хреновато. Януш стал, как собственный бюст – бледный, скулы закаменели. Но произнес спокойно:
– Можно что-нибудь сделать?
Пане Гершль – а пенсне он, теперь ясно, снял, чтобы не смотреть нам в глаза, он же был близорукий, добрых минус десять – опустил ученую голову:
– Думаю, могла бы помочь немедленная операция в хорошей клинике с соответствующим оборудованием, запасом крови… Иных вероятий у меня нет.
Мы с Янушем не перемолвились и словечком – только переглянулись. Поняли друг друга моментально: все, что подходило под определение «хорошая клиника», располагалось за полтыщи верст от нас. Имелся лишь обычный дивизионный медсанбат – и тот километрах в семидесяти. Мы бы ее не довезли. Видел я, что получается, когда пытаешься везти людей с подобными ранениями. На «виллисе», по лесным колдобинам. Растрясет моментально. Усиление внутреннего кровоизлияния – и концы…
Пане Гершль стоит, разводит руками… А вокруг нас вертится вышеупомянутый Янек Выга и лезет с совершенно антинаучной идеей:
– Пан майор, пан капитан… Давайте я вам в два счета приволоку этого… (И называет имечко того колдуна.) Точно вам говорю, он и не таких вытаскивал, ручаюсь честью и погонами, я своими глазами видел в тридцать шестом…
Сгоряча он едва не получил по зубам. Но вот потом… Я не помню во всех деталях, как получилось, что нас с Янушем это его предложение взяло. Не помню даже, что мы тогда говорили. Помню только собственное хаотическое мелькание мыслей. Понимаете, в такой ситуации схватишься за любую соломинку. Она уже белая, как смерть, губы синие, прозрачные… И если сделать ничего нельзя, так, может…
Короче, Выга с хлопцами мигом смотались на «виллисе». Пане Гершль остался при раненой, сидит, кротко посматривает на нас с непонятным видом – конечно, ему, как представителю, можно сказать, официальной медицины, поперек души подобные планы, но он, должно быть, видел, что с нами творится, не встревал…
Притащили мужика. Типус… Бородой зарос до глаз, возраст совершенно непонятный. Но глаза… Хитрющие, умные, посмотрит – как рублем подарит…
Заодно ребята приперли все, что имелось в его хозяйстве – сгребли в «сидор» всевозможные пучки трав, корешки какие-то, разные там причиндалы… Чтобы два раза не ездить. Что видели, то и грабастали.
Он подошел, нагнулся, заглянул Данке в лицо. Поскреб свои лохмы широченной пятерней. Забубнил что-то на мазурском наречии. Выга проворненько перевел:
– Боится. Говорит, поздно. Может быть поздно. Мол, если помрет, вы меня, чего доброго, пристрелите… поздновато и опасно.
Ну, Януш… Януш охулки на руки не клал. Вынул пистолет – у него был роскошный довоенный «вис» – медленно, демонстративно оттянул затвор. Молча. Ни словечка. Стоит, держит пистоль дулом вверх, смотрит на лесомыку… А за другим его плечом Янек Выга, внезапно вспомнив о личной гигиене, стоит и с отвлеченным видом чистит под ногтями кончиком эсэсовского кинжала… Тишина. Тяжелая, нехорошая, только Данута похрипывает чуть слышно…
Он понял, что, если откажется, мы его кончим тут же. И кончили бы, честное слово. Не было там другой власти, кроме нас, и все атрибуты власти висели у нас на поясе… Он понял.
Прожег меня взглядом, подошел вплотную и принялся что-то сосредоточенно бурчать. Я его не понял совершенно – у меня от напряжения вылетели из головы все польские слова, не говоря уж о его клятом наречии, которого я и не знал вовсе… Потом, когда Янек начал лихорадочно толмачить, я немного опамятовался…
– Он говорит, что времени совсем мало, а возможность есть, но весьма опасная, – толмачит Выга. – Говорит: в одиночку ему трудно, но, поскольку это ваша девушка, пан капитан, то вам ее и спасать. Не будет врать, большой риск есть и для вас, но иначе он просто не берется, хоть стреляйте…
Я только и сказал:
– Пусть поторапливается. Лично я на все согласен.
Лесовик бурчит что-то новое. Выгнал Януша, пана Гершля. Взял меня за пуговицу и талдычит что-то с расстановочкой, упрямо… Выга старательно переводит:
– Он говорит, панна Данута пойдет к реке. Если вы, пан капитан, сможете ее остановить, все, глядишь, обойдется. Как уж у вас получится. А сейчас он и меня выгоняет тоже, поэтому вы, я вас просто умоляю, слушайте его во всем…
И выкатился за дверь – по-моему, с превеликой охотой. Я, разумеется, остался. Космач тем временем переворошил все свои причиндалы, начал что-то мешать в чашке, накидал туда травы, сушеных цветков, настрогал каких-то корешков. Начал на все это нашептывать – водит руками над чашкой, бормочет что-то, время от времени вскинет глаза, кольнет меня взглядом с полным ощущением физической боли – и снова бормочет. И помаленьку мне стало казаться, будто у меня совершенно отнялись руки и ноги. Сижу на лавке, смотрю на Данку, а голова туманится…
Он вдруг оказался возле меня. Только что сидел на корточках над чашкой посреди комнаты – и вдруг стоит возле меня, вплотную. Сдернул меня с лавки, без всяких церемоний, за шиворот, как куклу, положил на пол. Я лежу, смотрю на него снизу вверх, чувствуя себя чем-то вроде тряпичной куклы…
Присел надо мной на корточки, приподнял мне голову, сдавил пальцами щеки, так что рот у меня разинулся сам собой. И стал вливать свое зелье – аккуратненько, струйкой, но вместе со всем этим гербарием, с корешками. Что удивительно, я ни разу не подавился, все как-то само собой проскальзывало в глотку…
Я его бормотанье начал понимать. Отчетливо. Он раза три повторил: мол, остановишь ее, прежде чем дойдет до реки – тогда, может, и получится…
И тут сознание у меня затуманилось окончательно. Перед глазами сомкнулась темнота. А когда я вновь стал что-то видеть, я уже был не в комнате, а неизвестно где. И не лежал уже, а стоял.