Страница 17 из 125
Как подумаешь, сколько хороших картин было уничтожено, — становится жутко. Никакие уговоры, убеждения на него не действовали.
Работая, он выделял какой-то кусок и начинал писать со всей силой, с максимальным напряжением. Доведя этот кусок до такой степени сделанности, которая удовлетворяла его, он с подъемом начинал писать всю картину, доводя ее до степени «сделанности» первого куска.
Как-то в разговоре кто-то из его учеников сказал мне, что брат начинал рисовать с левого нижнего угла.
Не думаю, чтобы это было так, и вот почему. Среди его работ есть несколько неоконченных, где нижний левый угол — свободен.
Глаза его никогда не отдыхали. Если он не работал (его рабочий день был восемнадцать часов, а переставал он работать, только когда садился поесть), то начинал читать. Очков он не признавал и до самой смерти работал без очков.
Брат мечтал о комнате, свет в которую шел бы со всех сторон. Мечтал о комнате! Никогда я не слышала от него слово «мастерская». Работая, он слушал радио, любил, когда по его просьбе Екатерина Александровна читала ему вслух. Она читала все, что выходило нового, газеты. Хорошо зная английский язык, читала ему английские журналы, книги.
Брат никогда не отдыхал, я не знаю, а вернее, я точно знаю, никаких домов отдыха, никаких дач, никаких поездок за город не признавал. За городом он бывал только в тех редких случаях, когда жена его получала путевку в дом отдыха, тогда он навещал ее, и они гуляли в парке, так как обыкновенно жила она в Доме ветеранов революции в Пушкине.
Жену свою брат очень любил. Он называл ее «Дочка», а не по имени. Однажды мы, муж, сестра и я, возвращались после его доклада в Доме художника домой и в трамвае услыхали такой разговор: один из обсуждавших выступление брата вдруг спросил, женат ли Филонов. И получил ответ: «Не знаю, женат ли Филонов, но дочка у него есть». Кто-то из них сказал: «Здорово он говорит!», а другой в ответ: «А еще лучше ругается!»
Из дневника жены брата. 1924 год. Зашла, у него был Левдиков. Разговор был о воле личности. Он опять высказал свой взгляд, что волею и упорством человек может достичь всего, что из всякого он сделает такого же мастера, как он сам. Он не признает, что существует талант, гений, но что человек упорством достигает всего. Затем мы провели хороший вечер. Настроение было крайне приподнятое и много хорошего сказал он мне, и что он придумал, чтобы нам не ссориться, и какую картину он хочет, чтобы я нарисовала, и что я начинаю рассуждать, как филоновская дочка, и чтобы я дала слово, что мы никогда не оставим друг друга и т. п. Словом один из незабываемых дней.
Возможно, брат прожил бы дольше, если бы во время войны и блокады не отрывал от своего голодного пайка какую-то часть, чтобы принести ей кусочек булки или печенья! А она была старше его почти на двадцать лет! Умерла Екатерина Александровна через пять месяцев после его смерти. <…>
Брат очень много времени отдавал ученикам. Ограничивая себя во всем, чтобы иметь больше времени для работы, не беря поэтому заказов, голодая, не имея теплого пальто, сам чинил свои ботинки, да всего и не вспомнишь! — для учеников не жалел своего времени. Сколько раз я выслушивала сожаления о том, что брат так много тратил труда и времени на учеников. Он делился с ними всем, что знал сам. Считая, что художник должен быть всесторонне образован, он учил их даже английскому языку.
Ученики приезжали к нему из Сибири, Баку, Москвы и других городов. Один ученик, приехав к нему из Сибири «зайцем», ночевал под мостом.
Часто слышала я от брата: «Дал ему постановку». Легко сказать «дать постановку», а на самом деле он проработал с кем-то, кого, быть может, и не увидит больше, часов шесть-восемь, да не всегда было возможно уложиться в это время. Иногда он даже фамилии не спрашивал.
Делал он это, я думаю, надеясь, что тот, с кем он работает сейчас, в свою очередь, передаст кому-то, что сам узнал.
Помню, среди его учеников была американка[256]. Как попала она к брату — не знаю. Я ее не видела, не встречалась с нею. Занималась она с братом два раза в день. Ек[атерина] Александровна] была очень недовольна, что брат тратит так много сил на эти уроки. Как долго это продолжалось, тоже не знаю. Ученица очень хотела продлить занятия, но ее родители не разрешили, настояли на ее возвращении.
В день отъезда она была у брата, он поехал проводить ее. И уже в трамвае она сказала, что оставила ему пакет и в нем лежат деньги — ее благодарность за уроки. Брат, не ожидая остановки, соскочил с трамвая и не поспешил, а кинулся домой, чтобы успеть до ее отъезда вернуть «пакет». Он успел, вернул. Что было в пакете, осталось неизвестным (о чем Ек[атерина] Ал[ександровна] и я пожалели — нас интересовало, как она оценила его труд). Занимаясь с ученицей так долго и упорно, он был уверен, что она передаст там, у себя, все, что узнала.
Было ли это так — кто знает. Фамилия ее мне не известна.
Часто мне приходилось слышать сожаления о том, что он так много сил и времени отдавал педагогике. Но кто знал, что война и раскол в коллективе унесут так много его «мастеров». У брата были не ученики, а «изучающие мастера».
Жена народного артиста Ив. Вас. Ершова[257] — С. В. Акимова, большой музыкант, человек большой культуры, профессор консерватории, как-то в разговоре сказала: «Все ученики — предатели»; признание горькое, но в какой-то мере справедливое. А может быть и в большой. Невольно вспомнился раскол, который произошел в коллективе МАИ, организованном братом. Ушли, понятно, наиболее продвинутые ученики. Уйдя от брата, они (не знаю кто) организовали свой коллектив. Но вскоре, как стало известно, он распался. Организаторами раскола называют Гурвича Б. И. и Кибрика. Я настолько не знала ничего о расколе, что предложила Гурвича лектором на выставку в Академгородок.
Как-то во время войны брат сказал мне: «Если пропадут картины, будет ужасно, но еще хуже будет, если пропадут рукописи». Это очень удивило меня, но что-то помешало, разговор остался незаконченным. Видимо, он надеялся, что кто-то по его рукописям продолжит дело его жизни.
Все рукописи его я храню. Оригиналы, по совету Н. П. Акимова[258], который несколько раз был у меня, я сдала в ЦГАЛИ в Москве. Но перед тем, как сдать, я сфотографировала их и сделала микрофильм. Все это я бережно храню.
Кажется, ничто не пропало из его рукописей. Но найдется ли такой человек, который поймет его замыслы правильно и осуществит их? И когда это будет?
В 1929 году, по предложению Русского музея, была организована выставка Филонова[259]. В двух залах были развешены более 300 работ, отражавших весь творческий путь брата. [Предполагаемая выставка привлекла большое внимание художников и общественности. Готовясь к выставке, он проставил все даты, на некоторых работах видны двойные даты. Видимо, эти работы чем-то не удовлетворяли его и он их «доводил».] Полтора года Дирекция не могла решить вопрос, открывать или не открывать выставку.
Были проведены общественные просмотры. И, несмотря на то что высказывались за открытие выставки, — выставка не была открыта. Интересны высказывания приглашенных на просмотр рабочих. Помню два из них. Один сказал: «Да, мне это непонятно, но я хочу понять это. Выставку надо открыть». Другой сказал: «Кто был на германской войне — поймет»[260].
В вечерней «Красной газете» началась кампания за открытие выставки[261]. Очень интересно письмо Бродского, посланное им в редакцию вечерней «Красной газеты»…[262]
256
В декабре 1928 года американская художница Хелен Хантингтон-Хукер (1905–1993) пришла к П. Н. Филонову, представилась ему, попросила разрешения учиться и получила разрешение на 10 дней интенсивных занятий. С перерывами занималась до апреля 1929 года. Филонов делал ей «постановку на аналитическое искусство», надеясь, что она «распространит в Нью-Йорке» идеологию его метода. Из России ей пришлось уехать под давлением сестры в апреле 1929 года. При прощании Филонов выдал ей документ на английском языке о том, что «она работала у него 6 недель и что ей нужно еще поработать, чтобы окончить курс, и что он просит русское правительство помочь ее приезду обратно». В 1930 году Аделаида Хукер, сестра художницы, опубликовала в журнале «Good Housekeeping» статью о путешествии в Суздаль и Владимир, иллюстрированную зарисовками Хелен. В июле 1931 года в городе Дариен (штат Коннектикут) состоялась выставка «Советская Россия в акварелях и набросках Хелен Хукер». В 1935 году Хелен вышла замуж за ирландского писателя Эрни О’Малли и переехала в Ирландию. Занималась скульптурой, организовала свой театр, собрала обширную коллекцию. С 1952 жила в США. См.: Волхонович Ю. Американка Хелен Хантингтон-Хукер // Павел Филонов: Очевидец незримого. СПб., 2006. С. 105–107.
257
Ершов Иван Васильевич (1867–1943), певец (драматический тенор), педагог.
258
Акимов Николай Павлович (1901–1968), режиссер, театральный художник, книжный иллюстратор. Педагог. Главный режиссер Ленинградского театра комедии (1935–1949, с 1955).
259
См.: наст. изд., Филонов П. Н. Автобиография.
260
Скорее всего, речь идет о картине П. Н. Филонова «Германская война». 1915. Холст, масло. 176 × 155. ГРМ. Экспонировалась на Первой Государственной свободной выставке произведений искусства (1919) в числе картин цикла «Ввод в Мировый расцвет». Ее название и образный ряд говорят, что художник воспринял начавшуюся войну как событие, способное ускорить приближение «Мирового расцвета». Загадочный двоящийся женский лик, возникающий среди массы «органической материи», можно рассматривать как параллель образам поэмы «Пропевень о Проросли Мировой», где есть такие строки: «Настала радость любовная / На немецких полях убиенные и убойцы прогнили цветоявом / Скот ест бабы доят люди пьют живомертвые дрожжи / Встает любовь жадная целует кости юношей русских». См.: Филонов П. Н. Пропевень о Проросли Мировой. Пг. 1915. С.4. Но возможно, что в нем слились два образа: Матери-земли и Души Мира, воспетой теургами.
261
В полемике о судьбе выставки произведений П. Н. Филонова в ГРМ, которая периодически возобновлялась в прессе, приняли участие художники, в том числе И. И. Бродский и ученики Филонова. См.: наст. изд., Критика.
262
Открытое письмо И. И. Бродского // Красная газета, веч. вып. 1930. 25 ноября № 278. См.: наст. изд., Критика.