Стихотворения

Новое орудие объективного исследования древних документов

Язык является как бы летописью культурной и социальной истории человечества.

I

Каждый литературно-образованный человек знает, что все оригинальные авторы отличаются своим складом речи, даже и в том случае, когда мы сравниваем их с писателями того же самого поколения. Мы русские легко отличаем, например, склад. речи Гоголя от склада речи Пушкина или Тургенева. В английской литературе склад речи Теккерея совсем не похож на склад речи Диккенса, и в них обоих чувствуется ещё большее различие от склада речи Киплинга или Бретгарта, как принадлежащих к следующему поколению. Спешу отметить, что я говорю здесь только о складе речи, а никак не о складе мысли, который тоже различен у каждого оригинального писателя.

Склад мысли сохраняется даже и в переводе на иностранные языки, тогда как склад речи почти теряется, заменяясь складом речи переводчика, да и в подстрочниках, каковы, например, старинные переводы религиозных книг, первоначальный склад речи во многих существенных деталях исчезает. Вот почему то, о чём я хочу здесь писать, лишь соприкасается с той стилеметрией, зародыши которой мы находим у Гомперца, Лютославского и др., разрабатывавших слог Платона и некоторых других греко-латинских писателей[2], о чём я ещё буду иметь случай говорить ниже.

Чтобы выяснить сразу то, что я хочу здесь сказать, рассмотрю несколько примеров. Возьмём хотя бы в нашем русском языке два легко заменимые друг другом слова: «так как» и «потому что». Почти в каждой фразе одно из них можно заменить другим с сохранением первоначального смысла, и потому в переводе на иностранный язык такое различие в складе речи исчезает, между тем как в оригинале одни авторы могут машинально употреблять почти исключительно первую из этих «служебных частиц речи», редко вспоминая о существовании второй, другие же авторы поступят совершенно наоборот. Точно также слово иной большинством современных авторов, хотя и не всеми, постоянно заменяется словом другой. Одни авторы часто прибегают к слову который, другие же его не любят и заменяют причастной формой глагола, который пришлось бы поставить за ним. Одни часто употребляют служебную частицу между, другие пишут вместо неё: среди или средь. У одних фраза длинная, с постоянными придаточными предложениями, у других – короткая; у одних очень часты деепричастия, а у других их почти совсем нет. Одни постоянно прибегают к помощи слова этот, другие часто заменяют его словом тот и т. д., и т. д. Все эти различия в нашем складе речи обусловливаются чисто машинальными причинами, целым рядом предыдущих внешних и внутренних лингвистических влияний, ушедших у нас уже давно в область бессознательного. Вот почему служебные частицы речи с таким же правом можно бы назвать и распорядительными. Они не только служат, но и распоряжаются нашей речью.

Именно эти предыдущие влияния чаще или реже напоминают нам то или другое из известных нам слов, как в письме, так и в живом разговоре, и потому мы нередко встречаем людей, против собственной воли постоянно произносящих какое-нибудь присловие в роде: понимаете, или то-есть, или так сказать, а иногда и какое-нибудь сложное вставное изречение.

В письме это, понятно, сглаживается, так как человек всегда может обдумать фразу прежде, чем писать её, а в печати искусственная обработка естественного склада речи достигает нередко очень больших размеров.

Все авторы печатают свои произведения с так называемыми корректурными поправками, где заботливо разрежают частящие слова, в особенности, если они попадаются по два раза в той же самой фразе. Однако, подобные поправки производятся обязательно лишь тогда, когда естественный склад речи автора, вследствие слишком частого употребления излюбленных им служебных частиц, делается неуклюжим, не литературным. Поэтому даже и печатание не окончательно уничтожает особенности естественного склада речи писателя. Именно потому, когда автор нам хорошо известен по прежним его произведениям, мы легко угадываем его и в новых, в особенности, если нам прочтут достаточно длинный отрывок.

Однако, чисто субъективный, основанный лишь на индивидуальной чуткости, способ отгадывания авторов не может иметь серьёзного научного значения, так как он не даёт безусловных доказательств, обязательных для каждого. Вот почему исследователи литератур уже давно хотели найти такой метод, при помощи которого индивидуальности скслада речи выступали бы объективно.

Попытки отыскать такой метод делались не раз. Особенно много, как мы увидим далее, применялось изучение слога к диалогам, приписываемым Платону, но именно этот выбор и сбил, мне кажется, возникавшую стилеметрию с верного пути. В виду того, что не только подлинных рукописей Платона, или его ранних цитаторов, но даже и средневековых копий с них нигде нет, исследователи их слога признали своим основным положением, что все приписываемые Платону диалоги, имеющиеся в первых печатных (т. е. с XV века нашей эры) изданиях, должны быть признаны подлинными и хорошо сохранёнными в продолжение двух тысяч лет их неведомого для пас существования, если они удовлетворяют следующим условиям:

1) когда о них имеются более или менее детальные и многочисленные упоминания в печатных же изданиях других греческих или латинских авторов, находящихся в тех же условиях долгой иеведомостп для нас, и 2) когда сами диалоги не содержат явных анахронизмов.

Но может ли считаться вполне научным исходное положение, которое сводится к тому, что всякое произведение классического писателя, имеющееся лишь в печатных изданиях или в редких рукописях эпохи Возрождения, должно считаться подлинным его произведением, если не доказана его подложность? Конечно, нет! Скорее можно требовать обратного, в виду такого долгого промежутка его неведомости для нас. Сходство словаря и грамматики не может считаться достаточным доказательством достоверности, так как в эпоху Возрождения учёные хорошо владели и греческим, и латинским языками и, – как говорят сами их исследователи, – «искусно подделывали произведения почти всех древних авторов».

Исходное положение о подлинности главнейших произведений Платона привело к тому, что в особенностях слога и даже образа мыслей, замечаемых в различных произведениях, приписываемых Платону, искали не доказательства различия их авторов, а исключительно различия в слоге и миросозерцании самого Платона в различные возрасты его жизни, хотя уже по противоположности идеалов и мировоззрения между многими из них можно было бы заключить, что имя «Платон» (как и Гомер) было символом целой школы, в котором потонула первоначальная личность. Различия в слоге различных произведений «Платона» оказались так велики, что покрыли собою колебания в слоге других однородных с ним авторов, и таким образом сразу лишили зарождавшуюся стилеметрию всякого практического значения. Этому же способствовало и то, что границы её области были отодвинуты платонистами далеко за их естественные пределы. Вместо того, чтоб подсчитывать общеупотребительные, часто встречающиеся в языке, служебные частицы, начали, наоборот, обращать внимание на редкие выражения, на необычные формы, да и в подсчёте обычных служебных частиц не соблюдалось никакого общего масштаба. Подсчёты вели обыкновенно на страницу того или иного издания, и цифры давались в таком виде, что соотношения их по величине не представлялись наглядными.