Страница 14 из 63
— Так чего же ты воду мутишь? — взорвался Басманов.
Донцы надвинулись, готовые метнуться и скрутить Анику. Тот смерил их взглядом и улыбнулся безмятежно.
— Не видел я оттого, что в другую сторону смотрел.
— И куда же?
— А на бабу!
Один из донцов не удержался и громко захохотал, не смущаясь князя, столь забавным ему показались слова, а главное — совершенно серьезное выражение лица воина.
— Ты изгаляться над князем удумал, человече? — мрачно спросил второй донской казак, менее склонный к веселью, чем его приятель.
— Ни в коем разе, казаче, — покачал головой Аника — Хоть прелести той бабы и могли бы меня смутить по молодости, но сейчас меня больше волнуют чалые кобылы, да червонные жеребцы, чем коса от попы до затылка.
Первый донец зашелся таким гоготом, что Басманов едва удержался, чтобы не ударить его прямо в разверстый рот.
Будь перед ним простой ратник, да хоть и боярин какой — так бы и поступил крутонравый опричник, но бить казака — таковой смелости в нем не было. И за меньшую обиду кидались донцы с ножами на кого угодно.
— Так вот, — Аника, казалось, забавляется всем происходящим, а потому роняет слова медленно, успевая видеть и слышать все вокруг, каждый оттенок сказанного, сделанного и недосказанного. — Смотрел я не пониже спины на нее, а на белы рученьки. И видел я в тех рученьках зеркальце. Да не простое зеркальце — венецианское, сверкучее, что твоя водица, в которой заплутал весенний месяц ясный.
Басманов вмиг подобрался, словно гончая, взявшая давно чаянный верный след подранка.
— Оставь распевный слог для басенников, — сказал он, — и дело говори, Аника-воин.
Все дальнейшее, увиденное Аникой в мельчайших деталях, опричник воспринял с каменным лицом.
— Значит, прав я был, — заключил он. — Не мог Ярослав так бестолково пырнуть стрельца в потешной свалке.
Он отступил на шаг, и во всем облике его проявилась вельможная стать, поистраченная в многолетних рысканьях по проселочным дорогам.
— Чем отблагодарю тебя, Аника, за острый глаз? Даже коня попросишь — будет конь тебе, какого по всей Степи не сыскать. Или злата попросишь, или землицы — все будет. А если грехи какие перед государем гнетут тебя — буду бить челом Иоанну Васильевичу, мое слово крепкое.
— Не надобно мне коня, что лучше всех во степи,
— спокойно и буднично ответил Аника. — Есть у меня такой. Злато — оно саблей добывается, а и она при мне. А земля… Належится в ней вдосталь каждый из нас в свой черед.
— Чего же просить станешь?
— К тебе в дружину, князь, желаю, — сказал Аника. — Много я по границам скитался, и везде о тебе от ратных людей доброе слово слыхал. Давно мечтал под твою руку попасть, да не знал — как. Выходит
— сама судьбина меня привела тогда на двор к пое-динщикам.
— Дорогую плату ты требуешь, — не менее серьезно сказал Басманов. — Ты обо мне слыхал, а я и люди мои о тебе — нет.
— Отчего же нет, — белозубо улыбнулся Аника. — Вот этот смешливый молодец, да и друг его суровый и степенный, слыхали.
— Врешь! — в один голос воскликнули пораженные наглостью незнакомца донцы
— Не вы ли с атаманом Белым у ногайцев из полона жену купчины Инокентьева отбивать ходили? спросил Аника.
— Ну, мы, — ответил за обоих смешливый. — А тебе-то почем знать?
— А не прижали ли вас на обратном пути к реке басурмане?
— Было такое, — стал пристально вглядываться в лицо Аники второй казак. — Три дня и три ночи отбивались мы, пока они степь не подожгли. Пришлось прятаться в тростниках, ровно крысам. Порох и табак вымокли, еле до утра дожили. А девицу на скрещенных копьях держали как раз мы с Данилой. У Данилы потом рука едва не отсохла. Так и машет теперь левою.
— А утром, — докончил с улыбкой Аника, — подошли два струга с пищалями, да вдарили по нехристям.
— И вел тех молодцов крепкий атаман, — голос смешливого сделался удивительно торжественным и никак не вяжущимся со всем его малосерьезным обликом. — У него с ногайцами рать особая была, лютая. Рвал он их везде, где только находил, и не за добычу, а за просто так, потому что ногайцы. Люто бил басурман атаман Безликий.
— А почему Безликий? — спросил Басманов, переводя удивленный взор с одного донца на другого.
— Я носил тогда глухой башлык на лице, — сказал Аника. — Тому причина имелась…
— А чем докажешь, что ты и есть Безликий? — спросил Ярослав из острога, который так же слышал от донцов эту старую степную байку.
— Нам надо бабу эту зловредную искать, — сказал Басманов, нетерпеливо переступая ногами, словно стреноженный конь, рвущийся на волю, в луга и поля. — Потом станем разбираться с баснями казацкими, да с этим Аникой.
— Тут дело нешуточное, княже, — возразил ему старший из донцов. — Мы с побратимом саблю целовали Безликому. Он от нас тогда отмахнулся, дескать, воинов ему хватает, не принял службы. Но за нами долг.
Басманов только руками с досады развел. С трудом терпел он строптивых казаков, зная, что лучших воинов на Руси еще поискать надо. Знал — если уперлись, то их волами не оттащить. Только Ярослав мог держать побратимов в узде, но он сейчас в счет не шел.
— Кроме службы Безликому, — заметил смешливый, — есть и иное дело. Как выплывет сейчас, мил-человек, что самозванец ты — лучше бы не родился на свет Божий Аника-воин.
Аника, все так же медленно цедя слова, спросил у старшего, игнорируя угрозу хохотуна:
— Признаешь ли ты, Козодой, саблю, что целовал на Дону?
Старший из донцов едва не поперхнулся, когда прозвучала его кличка в Ивангороде. Здесь, под сенью Московии знали его все, включая князя и Ярослава, как Лукерия Селянинова. А с Лукерия что взять? За Козодоем же водились такие делишки, что одним вырыванием ноздрей в случае разбирательства в Разбойном Приказе дело бы не ограничилось.
— Признаю, — через силу ответил казак. Аника бережно вытащил из обтрепанных ножен довольно простой на вид клинок, изогнутый более обычного, чистый стальной полумесяц.
— Сабельку можно и с убитого снять, — сказал Басманов чуть погодя, прочитав в глазах Козодоя безмерное изумление и узнавание.
— Сабельку можно, — согласился казак, в то время как второй вдруг сорвал с головы шапку (чего никогда даже в присутствие князя не делал), — хоть и не верится мне, что нашлась бы лиходейская воля, что может самого Безликого свалить. А вот руку с мертвого не снимешь и к себе не пришьешь.
Кисть, державшая рукоять легкой восточной сабли, опричник действительно признал характерной, запоминающейся. Пальцы у Аники были тонкие, не то что девичьи, а совсем как у гусляра, не трогавшего в жизни ни топора, ни весла, ни к сохе не притрагивавшегося. Полупрозрачная, словно бы неживая рука — в пору младенцу, а не грозному атаману.
— Руку эту ногайская булава изломала-измолотила, — сказал смешливый. — Косточки срослись, но плотью так толком и не обросли. Но силища в ней неимоверная, поверь, княже.
Козодой уже потянулся к клинку с поцелуем, но Аника легким движением загнал на место саблю, по-; вернувшись к Басманову.
— Не их служба мне нужна, — сказал он, — а тебе — моя.
— Ну ты, братец, и наглец, — заключил Басманов. Впрочем, было заметно, что на него произвело неизгладимое впечатление то почтение, что оказали донцы безвестному ратнику. — А у меня все таковые, если батюшке нашему, Иоанну Васильевичу верить. Говорит — станичников да вертопрахов берешь под руку, Бога гневишь.
— Я тогда за конем пойду, — буднично сказал Аника.
— Это к нам что ли перегнать? — спросил Басманов, не зная, прикрикнуть ли на наглеца или стерпеть.
— Зачем же? Или мы не поедем ведьму ту ловить?
— Так ты знаешь, где она? — поразился Басманов.
— Я за ней тишком прошелся, — ответил Аника. — Хитра, шельма, след путала, что твоя лисица. Но ночью мы ее из норы-то выкурим, даст Господь.
— Далеко ли ехать? — деловито спросил Козодой так, словно отныне командиром стал Аника, а Басманов испарился в воздухе.