Хобо в России

Бродяги называют себя национальным прозвищем — «горюны», то есть плакальщики или впавшие в горе. Это слово является их собственным изобретением, предположительно оно происходит от русского понятия gore, означающего печаль. На правильном русском языке их именуют brodiagi. Если спросить бродяг, отчего они не работают (а подавляющее большинство вполне способно трудиться), они ответят самым несчастным голосом, когда-либо достигавшим людского слуха: «Хозяин, горюн я — печальник». Их философия, по всей видимости, утверждает, что некоторые человеческие существа обречены жить в несчастьях и печали; к представителям данного сословия они и относят себя. На многих паспортах бродяг я видел различные пометки, как-то «погорел», «лишился всех родных», «дома не имеет», «скоро умрет», «жалостен духом» и так далее: они дают чиновникам взятки, чтобы те нечто подобное написали, либо же сами подделывают такие записи. Я без труда мог бы украсить и свой паспорт подобными пометками. Есть бродяги, которые превращают упомянутое ремесло в настоящий бизнес, и это еще одно свидетельство того, насколько трудно узнать правду даже из записей в паспорте. В Германии бродяги также практикуют такие фокусы, и в обеих странах бродяга может купить поддельный пропуск, который полиция ни за что не распознает. В России я видел несколько фальшивок, выглядевших весьма похожими на настоящие бумаги и, соберись я выдать себя за русского, я в любую минуту мог бы за десять рублей купить подделку не хуже.

Внешний вид и одежда горюна до мельчайших деталей соответствуют той истории, что рассказывается в его бумагах. Никогда мне не приходилось видеть такие печальные лица, как у этих людей, когда они попрошайничают. Обладая довольно веселым и разбитным нравом, они принимают самый подавленный вид — и многие сохраняют этот облик даже в свои свободные часы. В остальном горюн напоминает простого крестьянина, muzhik. У горюна лохматая, грубо подстриженная по краям копна волос с пробором посередине. Лицо его обычно покрывает густая борода, которая придает горюну сходство с дикарем из лесной глуши, что далеко не всегда верно отражает его характер. К примеру, в Америке бродяги приняли бы их за «деревенщину», но они по-своему не менее умны и проницательны, чем американский хобо, который поднял бы их на смех. И в самом деле, мне не доводилось встречать хобо, сумевшего бы превзойти их в мимических трюках и умении притворяться, и если это умение требуется применить для удачного попрошайничества, они любого оставят позади. Одежду они носят всегда грубую и заплатанную; обзаведясь по случаю приличным костюмом, тут же отдают его в заклад или продают. Пальто заменяет обычная крестьянская рубаха или блуза, штаны заправляют в сапоги на крестьянский манер. У пояса висит чайник, через плечо переброшен узел со всеми их пожитками. Так они бродят по стране, год за годом, от деревни к деревне; их легко можно узнать, потому что, встречая Gospodin (джентльмена) или любого другого человека, у которого можно что-то выпросить, они снимают свои засаленные шапки, склоняют косматые головы и бормочут, «Radi Krista».

На большой дороге они проделывают в среднем миль пятнадцать в день, но многие не покрывают и пяти. Один старик на Курском тракте, между Тулой и Орлом, сказал мне, что довольствуется тремя верстами в день — верста составляет две трети мили — и что путь в Одессу, куда он направлялся, займет у него всю осень и часть зимы. В этом отношении горюны подобны любым другим скитальцам; они обожают отдых и, найдя подходящее место, остаются там как можно дольше. В деревенских местностях они селятся у крестьян, летом спят в стогах и шалашах, зимой в крестьянских избах. Хоть они и являются сущим бедствием, крестьяне неизменно их принимают, и в населенных областях бродяги редко умирают от холода или голода. В любой деревне, какую я проходил, я мог бы остаться надолго, и крестьяне даже защитили бы меня от полиции, находись я под их покровительством. Крестьянская жизнь настолько тяжела, что милосердие к бродягам свойственно им от природы, к тому же все они убеждены, что подобные благодеяния готовят им место в раю, который рисуется в их воображении. И впрямь, горюн играет на этих чувствах, выпрашивая милостыню. Часто я слышал, как они говорили, прося подаяние: «Там тебе воздастся» — и смиренные их друзья, казалось, счастливы были услышать это обещание.

Среди горюнов преобладают мужчины, но ни в какой другой стране мне не приходилось видеть столько женщин и детей «на дороге». Все они, мужчины, женщины и дети, составляют единую толпу, и не предпринимается особых усилий для того, чтобы сохранить в неприкосновенности хотя бы семьи. Бродяги рассказывали мне, что в крестьянских хижинах почти не знают различий между крестьянами и бродягами и что в холодные ночи все они сбиваются в кучу на высоких печных кладках. В городах они проживают в домах для бедных и в ночлежках. В Санкт-Петербурге такие места находятся главным образом на так называемой «Сенной», кварталах в пяти за Казанским собором. Здесь целые проулки и дворы отданы горюнам, и в одном только доме Вяземского[17] каждую ночь спят более десяти тысяч бродяг. Они могут возвращаться на свои нары в любой час дня и говорят о них как о своем dom — домашнем очаге. За «место» на этих деревянных скамьях берут тридцать пять копеек (около двадцати центов) в неделю, деньги платятся вперед.

Жизнь тут в целом такая же, как в любом другом ночлежном доме мира, но можно заметить и кое-какие своеобразные особенности. Начнем с того, что в каждой комнате есть начальник или ataman горюнов; он располагает всеми правами и привилегиями громилы. Он самый сильный, самый дерзкий из босяков, и на сходках и советах все прочие позволяют атаману «исполнять всевышнего», как сказали бы наши хобо. Любой бродяга, который отказывается ему повиноваться, считается доносчиком или соперником — в последнем случае приходится сражаться на кулаках, а иногда и с помощью ножей. Удачливый победитель занимает место атамана и сохраняет свое положение, покуда кто-либо другой его не свергнет. Если же горюна принимают за доносчика, все начинают его избегать, и мне рассказывали, что каждый год несколько подозреваемых в доносительстве бродяг расстаются с жизнью. Когда полиция собирается на облаву, атаман обычно узнает об этом заранее; стоит полицейским появиться, как бродяги тушат все огни. Полиции мало кого удается схватить — так, во время моего пребывания в Санкт-Петербурге ряд облав не принес никакого результата.

Другой странный обычай заключается в бережном обращении с обувью. Schuhwerk (как говорят немцы) повсюду ценится, возможно, гораздо выше любого иного предмета гардероба, но в Санкт-Петербурге у бродяг есть для того особые причины. Благодаря своим сапогам, горюн может получить работу факельщика или плакальщика на похоронах, а упомянутая работа считается очень выгодной. Бюро, ведающие похоронами, набирают из бродяжьего сословия определенное число плакальщиков для каждого погребения; таким образом ежегодно получают работу около тринадцати тысяч. Похоронные бюро обеспечивают подходящую одежду и носовые платки — собственно говоря, все, кроме ботинок, которые должны находиться на ногах у бродяги, ведь иначе его не наймут. Перед похоронами бродяги собираются на Никольском рынке, где служащий бюро производит отбор. Отобранных препровождают в дом усопшего, и там, под навесом, в сарае или просто во дворе, десять, двадцать или тридцать бродяг, в зависимости от разряда похорон, полностью разоблачаются — даже в разгар зимы — и надевают наряды плакальщиков. Их одежду скатывают в узлы и относят на кладбище, где им предстоит снова ее надеть после церемонии. За такую службу каждому платят по сорок копеек, но с учетом чаевых и выпивки обычно набегает рубль. Когда горюны идут в похоронной процессии, уличные мальчишки Санкт-Петербурга кричат им: «Nashel IP.», подразумевая их факелы, которые горят при свете дня. Бывает и так, что мальчишки становятся чересчур дерзкими и разыгрываются забавные сцены — бродяги забывают о торжественности момента, бросают факелы и несутся за мальчишками, к негодованию служащих похоронного бюро и родственников покойного.

17

Доме Вяземского — речь идет о т. наз. «Вяземской лавре», возникшей в середине XIX в. на участке, приобретенном князьями Вяземскими для застройки доходными домами. «За сравнительно короткое время на территории от Фонтанки до Сенного рынка число длинных двухэтажных зданий достигло тринадцати. В них за незначительную плату одновременно могли находиться до 20 тысяч человек. В основном это были бродяги, нищие, воры, проститутки, бандиты, беспризорники. Очень скоро печально знаменитые ночлежки «Вяземской лавры» приобрели славу самых страшных трущоб старого Петербурга» (Синдаловский Наум, «Фольклор социальных низов Петербурга, или «не лезь в бутылку», Нева, № 7, 1998, с. 192–199). Почти все здания «Вяземской лавры», которая упоминается в произведениях Ф. Достоевского, В. Крестовского и мн. др. писателей, были снесены в 1910 г.