Страница 41 из 71
После недолгого колебания Макаров приказал полным ходом идти вперед.
Все ближе и ближе подходил ледокол к бесконечному ледяному полю. И только перед тем, как стальной нос ледокола уже готов был взобраться на льдину и проломить ее, Макаров быстрым движением скинул меховую ушанку и размашисто перекрестился.
Сильный удар заставил многих упасть. Слегка покачиваясь, ледокол вполз на льдину и с оглушительным треском проломил ее. Затем рванулся и, как ни в чем не бывало, пошел дальше, ломая ледяную кору и далеко разбрасывая осколки. Льды послушно раздвигались и пропускали «Ермака». Три могучих винта подгребали куски льда и пенили воду.
Лицо адмирала преобразилось до неузнаваемости. И тени суровости не было на нем теперь. Он разглаживал рукой свою бороду и русые большие усы, глаза его, казалось, ласково улыбались.
— Так… так, Ермаша, так, родной! — вполголоса говорил он. — Наддай еще маленько… вот так… Не выдай! Оправдай меня перед страной и народом…
В своем дневнике Макаров потом записал: «Первое впечатление было самое благоприятное: льды раздвигались и легко пропускали своего гостя!»
Однако корабль вздрагивал от ударов о лед слишком сильно, корпус его трясся, как в лихорадке. Это начинало несколько беспокоить адмирала. К тому же передний винт действовал как бы толчками и поминутно останавливался.
Разница между льдом, который «Ермак» крошил в Балтийском море, и здешним — огромная. В Балтике лед распадается на мелкие куски и собирается настолько густо, что корабль останавливается. Здесь же, в Арктике, лед растрескивается на отдельные глыбы, среди которых можно двигаться, но зато толчки этих глыб настолько сильны, что вызывают невольные опасения за целость корабля.
Так совершилась первая встреча с полярными льдами.
Собравшиеся на палубе моряки с восхищением наблюдали поразительную по грандиозности и красоте картину. Мощный лед яркосинего цвета с оглушительным треском разламывался от ударов ледокола, медленно продвигавшегося вперед, на огромные глыбы. Обмерив одну из них, убедились, что толщина льда более четырех метров.
Все глубже забирался «Ермак» в гущу торосистых полей. На корабле кипела работа. Весь научный персонал экспедиции был занят делом. Лейтенант Шульц измерял глубины: пришлось размотать 1075 метров троса, прежде чем лот достиг дна. Лейтенант Ислямов с инженером Цветковым доставали с различных глубин воду и отмечали ее температуру. Астроном Кудрявцев, он же физик, определял удельный вес воды, а штурман Эльзингер, спустившись на лед, занялся распилкой большой глыбы, с целью выяснить ее крепость и структуру. Распилить глыбу было нелегко. На целых полчаса задержался «Ермак» на месте, пока был отпилен и поднят на палубу кусок льда весом в четыре тонны. Тут же художник Столица быстро заносил на полотно причудливые очертания торосов. По временам раздавались ружейные выстрелы. Это Толль стрелял по неизвестно откуда взявшимся птицам.
К Макарову подошел механик и несколько встревоженным голосом доложил, что обшивка корпуса сильно вибрирует и в нескольких местах показалась течь. Макаров приказывает остановиться и посылает капитана Васильева спуститься в трюм и выяснить, в чем дело. Никаких повреждений обнаружено не было. Вероятно течь появилась от вибрации и сотрясения корпуса при ударах о льдины. Когда «Ермак» выбрался изо льдов и вышел на свободную воду, течь прекратилась. Макарову стало ясно, что крепость корпуса не соответствует испытываемым толчкам при столкновении со льдами. Решив проверить сделанный им вывод, он приказал вновь войти во льды «для того, чтобы обстоятельнее прощупать, в чем заключаются недостатки ледокола». Вторичная проба дала те же результаты, с той лишь разницей, что течь значительно усилилась. Застопорили машину и занялись до полуночи наблюдениями.
Как ни было это грустно, но Макаров все более убеждался, что «Ермак» не способен выдержать толчков о полярный лед, даже при малом ходе, а потому необходимо, прежде чем продолжать испытания корабля, сделать в его корпусе кое-какие улучшения. Макаров решил немедленно отправиться в Ньюкастль. Непредвиденная переделка корабля срывала намеченную программу работ. Плавание в Карское море отменялось. Но иного выхода не было. Макаров старался успокоить себя. Он заносит в дневник: «Ледокол идет вперед — и это главное. Если бы ледокол останавливался и не двигался ни вперед ни назад, то над всем поднятым мною делом надо было бы поставить крест. К счастью эти опасения не оправдались, а, напротив, выяснилось, что полярный лед ломается хорошо на большие глыбы, которые, прикасаясь к корпусу ледокола, не производят значительного трения. Что же касается крепости корпуса, то ее можно значительно улучшить, и если одною сталью нельзя достичь необходимой крепости, то надо искать решения вопроса в комбинации стали с деревом и найти наилучшую форму корпуса. Короче сказать, идея, проповедуемая мною, оказалась верна — и это главное. Легкая ломка полярного льда была для меня большим утешением. С плеч свалилось крупное бремя — ответственность за исполнимость идеи, и я могу сказать, что, взвесив все обстоятельства, я остался доволен испытаниями этого дня».
Несомненно, при всей своей способности делать из опыта правильные выводы, Макаров несколько недооценивал в то время всех трудностей борьбы с тяжелыми полярными льдами для корабля, подобного «Ермаку». Срочные переделки креплений на заводе Армстронга, как показали последующие плавания, мало помогли делу, и если сильные машины ледокола успешно продвигали его вперед, то корпус оказался все же слабым для сопротивления ударам массивных и крепких ледяных торосов. Макарову казалось, что успех дела зависит главным образом от успешной ломки льда, на деле же выяснилось, что крепость корпуса корабля имеет едва ли не большее значение.
Целый месяц ушел на ремонт ледокола в Ньюкастле, куда он прибыл 14 июня. Шпангоуты по ледяному поясу в носовой части заменили более прочными, было удвоено число заклепок у шпангоутов в носовой части. Решено было снять передний винт, заменив его конусом.
14 июля 1899 года «Ермак», обновленный и подкрепленный, вышел во второй полярный рейс. По просьбе Макарова, завод командировал в плавание своего представителя.
В море налетел сильнейший шторм. Даже сдержанный Макаров замечает, что волнение было огромное и высота волн достигала восьми метров. При стремительной качке с креном в 47° «Ермак» почти, плашмя ложился на воду. Подошедшей волной смыло метеорологическую будку, находившуюся на самом верху командирского мостика. «В продолжение 17 часов продолжалась эта убийственная качка, — вспоминает штурман «Ермака» Николаев, — самочувствие у всех было неважное, и только адмирал был весел, все 17 часов он выстоял на мостике, шутил и хвалил погоду и, глядя на кренометр (прибор для измерения крена), маятник которого переходил за пределы крайних делений, говорил, что этот прибор для «Ермака» не годится».
Достигнув Шпицбергена, «Ермак» повернул на север и вошел в обширные ледяные поля, на всякий случай уменьшив ход. Макаров был чрезвычайно удовлетворен, убедившись, что после переделок корпус не так дрожит при ударах о торосы. Разница была очевидна для всех, и ледокол шел то разводьями, щелями, то проламывая путь напрямик.
Под вечер, когда «Ермак» двигался средним ходом, впереди появились мощные нагромождения торосов. Тотчас уменьшили ход, но было поздно, ледокол ударился о лед с такой силой, что остановился. Кинулись в носовое отделение и обнаружили большую пробоину. Ледокол ударился самой нижней носовой частью о выдвинувшийся вперед на большой глубине подводный ледяной выступ. Образовалась пробоина около полутора метров в длину и пятнадцать сантиметров в ширину. Два носовых шпангоута были смяты. Вода хлынула в пробоину. Пустили в ход водоотливную помпу, водолаз подвел пластырь. С помощью мешков с паклей удалось, наконец, заделать пробоину я откачать воду. Но вода продолжала поступать.
Вторая проба «Ермака» в полярных водах оказалась не удачнее первой. «Как бы пробоина ни была подкреплена деревянными распорками, — замечает Макаров, — все же корпус в этом месте ослаблен и не столь крепок, как был прежде. Сознание того, что в подводной части есть большая дыра, ни в каком случае не действует поощрительно и, хотя у меня была полная уверенность в непроницаемых переборках, все же благоразумие требовало сдержаться, насколько это возможно, и не заходить за некоторые пределы.»