Страница 59 из 73
К своему разочарованию, он узнал от незнакомого ему швейцара, что фрау консульша Мёнкеберг умерла. На нее это похоже! Она уклонялась путем бегства от встречи, которая могла быть ей неприятна. Эти буржуа благородного старого стиля – эти патриции без гроша в кармане, но с благородным прошлым и с тонкими, одухотворенными лицами – неужто они вечно недоступны? Неужто мещанину, ставшему Мефистофелем, заключившему сделку с кровавой властью, так и не дано понаслаждаться своим триумфом?
Хендрик злился. Эффекта, от которого он так много ждал, – не получилось. Но в остальном он был доволен гамбургским визитом. Господин фон Тотенбах сказал на прощанье:
– Вся моя труппа гордится тем, что вы у нас побывали, товарищ Хефген!
А Моц протянула ему маленькую Вальпургу с настоятельной просьбой, чтобы он благословил орущее создание.
– Благослови ее, Хендрик! – требовала Моц. – Тогда из нее выйдет толк! Благослови мою Вальпургу!
И Петерсен ей поддакивал.
Когда Хендрик вернулся после своего путешествия, Лотта Линденталь сообщила ему, что вокруг его персоны в самых высших кругах идут сильные дебаты. Премьер-министр – «мой жених», как теперь уже называла его Лотта, – недоволен Цезарем фон Муком. Это каждый знает. Но не так широко известно, кого генерал авиации избрал его преемником на пост директора прусского Государственного театра: это Хендрик Хефген. Против него выступают министр пропаганды и те высокопоставленные партийные вельможи, «стопроцентные национал-социалисты», придерживающиеся «радикальных» взглядов, которые неумолимо противятся любому компромиссу, особенно в вопросах культуры.
– На столь важный, представительный пост не следует назначать человека, не принадлежащего к партии, да еще с сильно подмоченным прошлым, – заявил министр пропаганды.
– Мне совершенно безразлично, является ли художник членом партии или нет. Главное – надо, чтоб он знал свое дело, – возражал премьер-министр, который в своей силе и славе позволял себе невероятно либеральные капризы. – В случае назначения Хефгена прусские государственные театры будут делать полный сбор. Хозяйничанье господина фон Мука – слишком большая роскошь для наших налогоплательщиков.
Когда речь шла о карьере его протеже и любимце, генерал неожиданно проявлял заботу о налогоплательщиках. В остальных случаях он о них забывал.
Министр пропаганды возразил, что Цезарь фон Мук – друг фюрера, испытанный соратник в борьбе. Невозможно поэтому просто взять и выставить его за дверь. Генерал авиации бодро предложил, чтобы автора драмы «Танненберг» назначили президентом академии писателей – «там он никому не будет мешать», а для начала отправили в большое путешествие.
Министр пропаганды по телефону потребовал от фюрера, пребывавшего на отдыхе в Баварских Альпах, чтобы он сказал свое державное слово и воспрепятствовал тому, чтобы талантливого, опытного, но в моральном отношении неполноценного комедианта Хефгена назначили бы первым театральным деятелем рейха. Но премьер-министр за два дня до этого послал нарочного в Баварские Альпы. Фюрер не любил сам принимать решения. Он ответил, что его этот случай не интересует, у него голова занята более важными делами, так что господа товарищи пусть сами все и решают.
Боги ссорились. Речь пошла о власти и престиже министра пропаганды и премьер-министра – хромого и толстяка. Хендрик ждал, но сам не знал, какого решения ему желать в этом споре богов. С одной стороны, перспектива стать директором очень льстила его тщеславию и отвечала стремлению властвовать. Но, с другой стороны, были и опасения. Если он займет высокий официальный пост в этом государстве, его полностью и навсегда отождествят с режимом. На веки вечные он свяжет собственную судьбу с судьбой этих кровавых авантюристов. Желать ли этого? Стремиться ли к этому? Не шепчет ли ему внутренний голос, что надо остеречься такого шага? Голос нечистой совести, голос страха?…
Боги боролись между собой, решение было принято. Победил толстяк. Он приказал Хефгену явиться к нему и по всей форме объявил о назначении его директором государственных театров. Артист, казалось, скорей смутился, чем обрадовался, и выказал скорее замешательство, нежели энтузиазм, и премьер-министр разгневался.
– Я употребил ради вас все свое влияние! Не устраивайте мне спектакля. Впрочем, сам фюрер за то, чтобы вы стали директором, – соврал генерал.
Хендрик все еще колебался, частью из-за внутреннего голоса, который не хотел умолкать, частью потому, что ему доставляло удовольствие видеть, как обагренная кровью власть выступает в качестве просителя. «Они во мне нуждаются, – ликовал он. – Я был чуть не эмигрантом, и вот всемогущий молит, чтобы я спас его театры от краха».
Он попросил двадцать четыре часа на размышление. Толстяк, ворча, отпустил его.
Ночью Хендрик советовался с Николеттой.
– Я не знаю, – жаловался он и из-под полуопущенных век метал кокетливые жемчужные взгляды в пустоту. – Принять или не принимать?… Все это так тяжело…
Он запрокинул голову и обратил благородное, усталое лицо к потолку.
– Конечно, принять! – отвечала Николетта высоким, резким и сладким голосом. – Ты же сам отлично знаешь, что ты просто должен – ты обязан. Это же победа, милый, – ворковала она, не только кривя губы, но извиваясь всем телом. – Это победа! Я всегда знала, что ты ее добьешься!
Он спросил ее, все еще не спуская холодного мерцающего взора с потолка:
– Ты мне поможешь, Николетта?
Съежившись на подушках, излучая на него свет своих красивых, широко распахнутых кошачьих глаз, она ответила, граня каждый слог, как драгоценность:
– Я буду гордиться тобой.
Наутро была отличная, ясная погода. Хендрик решил пройтись пешком от своей квартиры к дворцу премьер-министра. Длительное шествие к необычной цели подчеркнет торжественность дня. Ибо разве день, когда Хендрик Хефген целиком и полностью отдает свой талант, свое имя, свою личность в распоряжение кровавой власти, не торжественный день?
Николетта провожала друга. Это была приятная прогулка. Настроение у обоих было приподнятое, бодрое. К сожалению, его несколько омрачила случайная встреча по пути.
Недалеко от Тиргартена прохаживалась пожилая дама, стройная, прямая, с красивым, белым и высокомерным лицом. К жемчужно-серому костюму несколько старомодного, но элегантного покроя она надела блестяще-черную треугольную шляпу. Из-под шляпы выбивались на виски тугие седые колечки. Голова пожилой дамы походила на голову аристократки XVIII столетия. Она шла очень медленно, маленькими, твердыми шагами. Дряхлую, худенькую, но энергично подтянутую фигуру озаряло меланхолическое достоинство угасших эпох, когда люди и от себя и от других требовали осанки более красивой и строгой, чем люди наших дней – возбужденно-деловых, но выхолощенных, небрежных дней, когда достоинство не в чести.
– Это генеральша, – сказала Николетта благоговейно и тихо. И остановилась. И покраснела. И Хендрик тоже покраснел, снимая свою легкую серую шляпу и отвешивая генеральше глубокий поклон.
Генеральша подняла лорнет, висевший у нее на груди на длинной цепочке из самоцветных камней. Она долго и невозмутимо рассматривала молодую пару, стоявшую всего в нескольких шагах. Лицо прекрасной старухи оставалось неподвижно. Она не ответила на поклон артиста Хефгена и его спутницы. Было ли ей известно, куда оба направлялись – какой договор собирался подписать Хендрик, когда-то женатый на Барбаре? Может быть, она догадалась или была близка к истине. Она знала цену Хендрику и Николетте. Она следила за их судьбой, и она твердо решила не иметь с ними обоими ничего общего.
Лорнет генеральши, слегка щелкнув, опустился. Пожилая дама повернулась к Хендрику и Николетте спиной. Она удалялась маленькими, несколько затрудненными шажками, но в этих старческих шажках были гордость и даже порыв.
X
Угроза
Директор лысел. Он сбрил последние мягкие шелковистые пряди, оставленные ему природой. Ему не приходилось стыдиться благородно вылепленного черепа. С достоинством и самоуверенностью нес он мефистофельскую голову, в которую втюрился господин премьер-министр. На бледном, несколько оплывшем лице, как никогда, неотразимо мерцали холодные драгоценные камни глаз. Страдальчески запавшие виски возбуждали почтительное сочувствие. Щеки несколько одрябли, подбородок с примечательной ямочкой посредине, напротив, сохранил всю свою властную красоту. Особенно был он привлекателен, когда директор задирал его, когда же директор опускал лицо, на шее появлялись складки, и тогда обнаруживалось, что подбородок-то двойной.