Страница 20 из 73
И Николетта звонко смеялась.
– Конечно, она об этом думает. Разве ты не видишь, как она вся изменилась? Я ее знаю – она из числа тех женщин, которые, если испытывают к кому-нибудь склонность, всегда примешивают к ней жалость. Женись на ней! Для вас обоих это будет самым разумным решением. Кроме того, это поможет твоей карьере. У старика Брукнера большое влияние.
Об этом Хендрик и сам уже успел подумать. Упоение любовью, которое еще продолжалось – во всяком случае, так ему хотелось думать, – не могло полностью вытеснить соображений более трезвых. Тайный советник Брукнер был великий человек, и не беден. Союз с его дочерью принесет целый ряд преимуществ, помимо счастья. Права ли Николетта в своем цинизме и категоричности? Думает ли Барбара о возможном браке с Хендриком Хефгеном? Как далеко заходит ее интерес к нему? А вдруг это только забава? Лицо плутоватой мадонны было непроницаемо. Ничего не выдавал сочный, звучащий золотом, глубокий голос. Но что значат ее испытующие глаза, столь часто устремленные на Хендрика с любопытством, участием, может быть с нежностью?
Надо было торопиться. Сезон уже подходил к концу, надвигались последние представления «Кнорке». Барбара и Николетта уедут. И вот Хендрик решился. Николетта объявила, что надумала совершить большую прогулку с Рольфом Бонетти. Барбара, следовательно, оставалась одна. И Хендрик пошел к ней.
Был долгий разговор, и кончился он тем, что Хендрик упал на колени и заплакал. В слезах он просил Барбару, чтобы она сжалилась над ним.
– Ты мне нужна, – всхлипывал он, положив голову ей на колени. – Без тебя я погибну. Во мне так много плохого. Один я не смогу одолеть это плохое, справиться с ним, а ты укрепишь лучшее во мне.
Эти патетические, мучительно-неловкие возгласы исторгло отчаяние. Ибо растерянный взгляд Барбары открыл ему, что решительные утверждения Николетты были либо ошибкой, либо наглой хитростью: никогда Барбара и не думала о браке с актером Хефгеном.
Он медленно оторвал залитое слезами лицо от ее колен. Его бледный рот вздрагивал, мерцание его глаз, напоминающих драгоценные камни, погасло, они казались ослепшими от горя.
– Ты меня не любишь, – выдавил он, рыдая. – Я ничто, из меня ничего не выйдет, ты меня не любишь, я конченый человек.
Он больше не мог говорить. Все, что он хотел еще сказать, вылилось в сплошной лепет.
Из-под опущенных век смотрела Барбара на его волосы. Они уже поредели. На макушке тщательно причесанные пряди скрывали маленькую лысину. Но теперь эти пряди пришли в полнейший беспорядок. Может быть, вид этих бедных волос растрогал Барбару?
Не прикасаясь руками к его мокрому лицу, которое он, не разжимая век, поднял к ней, она сказала очень медленно:
– Если тебе этого так хочется, Хендрик… Мы можем попробовать. Можем попытаться…
Вслед за тем Хендрик Хефген испустил тихий хриплый крик, прозвучавший как приглушенный победный вопль. То было обручение.
IV
Барбара
Барбара еще долго не могла прийти в себя после объяснения, которое так неожиданно на нее свалилось. Ни душой, ни мыслями она не была к нему подготовлена, и кто знает, чем все это кончится? Как могло это случиться? Что она взяла на себя? Разве чувствовала она уж такой глубокий контакт с этими многоликим и ловким, в высшей степени талантливым, иногда трогательным, иногда почти отталкивающим человеком – комедиантом Хендриком Хефгеном?
Барбару почти невозможно было обольстить, даже самые хитрые трюки оставляли ее безучастной. Тем быстрее пробуждались в ней жалость и педагогическое участие. Испытанным нюхом Хендрик тотчас это учуял. С того самого первого вечера, когда он в убедительном контрасте с шумной бравадой Мардера изображал тихую изысканность, он в присутствии Барбары мудро избегал блеска и сверкания. Они говорили лишь о серьезном, о трогательном: о его этических и политических взглядах, о его одинокой юности, о трудностях и волшебстве его искусства. И в решающую минуту он показал этой девушке заплаканное, ослепшее от душевных мук лицо, и все, что он мог бы ей еще сказать, превратилось в бессвязный лепет.
Барбара привыкла к тому, что друзья обращались к ней за помощью в трудные минуты. Не только Николетта с ее путаными исповедями, но и молодые люди, а порой и пожилые друзья отца приходили к ней, когда нуждались в утешении. Она умела разбираться в страданиях других. Но с юных лет она запретила себе принимать всерьез собственные страдания, собственную беспомощность и никогда никому не изливалась. Поэтому все думали, что ничто не может нарушить ее душевного равновесия. Все друзья Барбары считали ее ровным, энергичным, многосторонне способным, мягким, умным и уверенным в себе человеком. Вероятно, из всех окружающих лишь один человек знал о ее метаниях, сомнениях в собственных силах, о ее меланхолической любви к прошлому, о ее страхе перед будущим: старый Брукнер знал свое любимое дитя.
Поэтому в его письме, написанном ей, когда он получил известие об обручении, сквозила не только грусть о том, что она собирается покинуть отчий кров, но и тревога. Взвесила ли она все, точно ли все рассчитала? – хотел знать отец. И Барбару напугала предостерегающая серьезность вопроса. Правда, все ли она взвесила и рассчитала? Каждый совет, который она давала друзьям, был результатом долгих, тщательных размышлений. Но она легкомысленно не задумывалась о событиях, которые имели отношение непосредственно к ней. Иногда она немного пугалась, но дело никогда не доходило до попытки оборониться от хода вещей; этому мешали любопытство и гордость. Со скептической улыбкой она отважно выжидала, часто вовсе не надеясь ни на что хорошее. Улыбаясь, она смотрела на своего странного Хендрика, который темпераментно требовал, чтобы она стала его добрым ангелом. Может быть, тут есть смысл, может быть, в этом ее долг, может быть, в нем есть благородное зерно и ее – именно ее – долг его охранять? И Барбара не сопротивлялась. Гораздо больше, чем внезапный поворот в собственной судьбе, ее заботила Николетта, помешавшаяся на Мардере.
Впрочем, события развивались быстро. Хендрик торопил: свадьбу надо сыграть еще летом. Николетта поддерживала его требование.
– Если вы уж решили пожениться, дорогие, – говорила она так, будто самым категорическим образом осуждает происходящее, но не показывает вида, раз ничего нельзя поделать, – если вы уж решили пожениться, – сказала она, тщательно расставляя ударения, – тогда уж лучше поскорей. Долгая помолвка – это же просто смешно.
Свадьбу назначили на середину июня. Барбара поехала домой: масса дел и приготовлений. Тем временем Николетта и Хендрик гастролировали в комедии всего на две роли на курортах у Балтийского моря. Барбаре приходилось часто заказывать дорогостоящие телефонные переговоры с Хендриком, пока она не добилась, чтобы он прислал ей бумаги, необходимые для регистрации брака. За два дня до свадьбы прибыла Николетта – ошеломляющее явление в жизни маленького университетского городка, где обитали Брукнеры. Днем позже приехал Хендрик, заезжавший в Гамбург за новым фраком. Уже на перроне он сообщил Барбаре, что фрак неслыханно красив, но, к сожалению, за него не выплачено ни шиша. Он много и нервно смеялся. Он загорел, на нем был очень светлый, несколько тесноватый летний костюм, розовая сорочка и мягкая серебристо-серая фетровая шляпа. Смех его становился все натужней по мере приближения к вилле Брукнера. У Барбары сложилось впечатление, что Хендрик побаивается знакомства с ее отцом.
Тайный советник ждал юную пару у дверей дома, в саду, Он поздоровался с Хендриком таким глубоким и торжественным поклоном, что можно было заподозрить в этом иронию. Но он не улыбался. Лицо оставалось серьезным. Форма узкой головы была так благородна, а лицо так тонко, что это почти нагоняло страх. Изборожденный морщинами лоб, длинный согнутый нос и щеки, казалось, были выработаны из драгоценной темной слоновой кости. Расстояние между носом и ртом было большое, его заполняли седые усы. Может быть, именно это непропорционально большое расстояние между верхней губой и носом как бы искажало лицо, придавая ему несколько ненатуральный вид, словно в кривом зеркале или на портрете примитивиста. Бросался в глаза также и удлиненный подбородок, поросший бородой. Сначала казалось, что тайный советник носит длинную бородку, но на самом деле седая борода была не длиннее самого подбородка. Впечатление же эспаньолки возникало оттого, что сам подбородок был необыкновенно длинен. На этом лице, которому ум и возраст придавали особое благородство, одновременно пугавшее и вызывавшее жалость, особенно поражали глаза: они были того глубокого, мягкого, впадающего в черноту темно-синего цвета, который был так хорошо знаком Хендрику: это были точь-в-точь глаза Барбары. Только над мечтательными и добрыми глазами отца были тяжелые и большей частью опущенные веки, и взгляд его был несколько затуманен. Дочь же смотрела открыто и ясно.