Ярослав Домбровский

Существо одной из такого рода дискуссий директор житомирских училищ изложил следующим образом: «Когда умер в житомирской гимназии ученик 5-го класса Виорковский, то многие из товарищей жалели об этом и причину смерти приписывали большому прилежанию его в науках, откуда вывели общее заключение: не надо сверх сил учиться; а некоторые стали утверждать, что лучше бы вовсе не учиться. [Игнаций] Сераковский начал доказывать противное, что лучше умереть, нежели быть неуком и не иметь никакого уважения в обществе, и что только тот, кто отличается в науках, может быть вполне полезным и себе и отечеству. «Напротив, — сказал Прушинский, — это люди самые ненадежные. Недалеко пример: твой брат. Он постоянно получал награды и отличался перед всеми, а из него всегда будет пустой человек — просто дурак и нетерпим в обществе». Оскорбленный Сераковский начал было спорить с большим жаром, но звон колокольчика на утреннюю молитву прекратил прения». Интересно, что, получив письмо с описанием этого спора, Зыгмунт Сераковский написал младшему брату: «Ты превосходно защищал свое дело в диспуте с товарищами, чувствует подросток, что разовьет себе крылья, что своему взлету поможет».

Ярослав Домбровский не учился в гимназии и в те годы был еще слишком мал для того, чтобы участвовать в подобных дискуссиях. Но он наверняка слышал нашумевшую историю о смерти гимназиста Виорковского, знал о поднявшихся вокруг нее разговорах, о следствии над «неблагонадежными» учениками гимназии и об установлении над ними особого надзора. Нет ничего невозможного и в том, что, проходя мимо стоявшего на высоком берегу дома богатого помещика Альбина Петровского, он встречал иногда жившего там в репетиторах Зыгмунта Сераковского или его брата Игнация. Домбровский в то время не был знаком с Сераковскими, но общие знакомые у них, конечно, были.

Короленко о себе, своей сестре и братьях рассказывает: «Читать все мы выучились как-то незаметно. Нам купили вырезанную польскую азбуку, и мы, играя, заучивали буквы. Постепенно перешли к чтению неизбежного «Степки-растрепки», а затем мне случайно попалась большая повесть польского писателя, кажется, Коженёвского, «Фомка из Сандомира» […]. Книга […] очень хорошая: в ней рассказывалось о маленьком крестьянском мальчике […]. Я и теперь храню благодарное воспоминание и об этой книге и о польской литературе того времени. В ней уже билась тогда струя раннего, пожалуй, слишком наивного народничества, которое, еще не затрагивая прямо острых вопросов тогдашнего строя, настойчиво проводило идею равенства людей…» «Первая театральная пьеса, которую я увидел в своей жизни, — говорится у Короленко в другом месте, — была польская и притом насквозь проникнутая национально-историческим романтизмом».

Современная Польша и ее старые, отживающие традиции представали перед маленьким Домбровским, как и перед Короленко, не только в виде разрезной азбуки, первых прочитанных книг, первого посещения театра, но и в виде живых людей, известных чуть ли не всему Житомиру. Одним из них был владелец того дома, в котором снимала квартиру семья Короленко. «Хозяин нашего дома, — вспоминает В. Г. Короленко, — был поляк, которого величали «пан коморник» (землемер). Это был очень старый человек, высокий, статный (несмотря на некоторую полноту), с седыми усами и седыми же волосами, подстриженными в кружок […]. По воскресеньям [он] надевал роскошный цветной кунтуш синего или малинового цвета, с вылетами (откидные рукава), какой-нибудь светлый жупан, широкие бархатные шаровары и рогатую конфедератку, перепоясывался роскошным поясом, привешивал кривую саблю и шел с молитвенником в костел […]. В те годы старопольский костюм вышел уже из употребления или даже был запрещен. Но богатый и своенравный коморник не уступал новым обычаям, жил и сошел в могилу, верный себе и своему времени. И когда я теперь вспоминаю эту характерную, не похожую на всех других людей, едва промелькнувшую передо мной фигуру, то впечатление у меня такое, как будто это само историческое прошлое Польши, родины моей матери, своеобразное, крепкое, по-своему красивое, уходит в какую-то таинственную дверь…»

Беззаботное детство длилось у Ярослава недолго; в девять лет мальчику пришлось оставить дом. Из-за стесненных материальных обстоятельств семейный совет решил отдать его на казенное содержание в Брестский кадетский корпус. Заблаговременно были посланы в Петербург необходимые документы. Наконец настал день отъезда. По много раз исхоженным улицам повозка выехала на шоссе, миновала самые дальние из знакомых мальчику мест. Перед ним прошли, вероятно, как раз те нее картины, которые несколько позже врезались в намять Короленко. «Мы миновали, — читаем в «Истории моего современника», — православное кладбище, поднявшись на то самое возвышение дороги, которое казалось мне чуть не краем света […]. По сторонам тянулись заборы, пустыри, лачуги, землянки, перед нами лежала белая лента шоссе […]. Мне было жутко и приятно. Мир, открывшийся передо мной, был нов и неожидан, или, вернее, я смотрел на него с новой и неожиданной точки зрения. Белые облака лежали на самом горизонте, не закрытом домами и крышами. Навстречу попадались чумацкие возы с скрипучими осями, двигались высокие еврейские балагулы, какие-то странники оглядывались на нас с любопытством и удивлением».

По численности и пестроте населения Брест был примерно таким же городом, как Житомир; в середине прошлого века в нем жило примерно 18 тысяч человек, причем половину из них составляли евреи, а остальные были белорусами, поляками, русскими. Брест вырос, как и Житомир, на месте одного из древнейших славянских поселений, он так же стоял у слияния двух рек — Западного Буга и Мухавца. В Бресте было 250 лавок и 7 винных погребов, торжки по воскресным дням, средам и пятницам, а также две ежегодные ярмарки, и, несмотря на это, справочник констатировал, что «торговля города но бедности жителей незначительна и заключается в обыкновенной продаже контрабандных товаров, покупаемых на аукционах в Брестской таможне». К достопримечательностям Бреста относились, между прочим, две православные церкви, одна синагога и несколько зданий закрытых католических и униатских монастырей.

План Брестской крепости.

Город Брест и окрестности не могли понравиться Ярославу: после живописного Житомира в Бресте, расположенном на заболоченной кое-где равнине, все ему должно было показаться слишком плоским и скучным. Впрочем, воспитанников кадетского корпуса выпускали за ворота не часто. Большую часть года они проводили в казармах, а летние месяцы — в лагере, расположенном в дремучем лесу примерно в 10 верстах от города. По словам очевидца, место там было красивое, но, по-видимому, нездоровое, так как воспитанники часто болели лихорадкой.

Кадетский корпус помещался на территории Брест-Литовской крепости. Ее строительство началось сразу после восстания 1830–1831 годов и продолжалось несколько десятилетий. Это та самая крепость, которая в реконструированном виде приняла на себя первый удар фашистских полчищ в июне 1941 года. По книгам и личным впечатлениям сейчас едва ли не каждый у нас знает о советских людях, героически защищавших Брестскую крепость, знает названия основных ее частей: Цитадель, Тереспольское, Кобринское и Волынское укрепления.

Брестский кадетский корпус до 1853 года занимал переоборудованные здания Бернардинского монастыря, расположенные в самой южной части крепости — в Волынском укреплении. Бывший воспитанник корпуса О. Еленский, находившийся в нем почти одновременно с Домбровским, в своих воспоминаниях пишет: «Прекрасное и обширное здание корпуса […] перестроено было из старинного […] монастыря, в котором, как нам рассказывали, были заседания брестской унии. Расположено оно было в центре крепости, на берегу реки Мухавца, окруженное со всех сторон крепостными валами и постройками, из амбразур которых выглядывали пушки. Фасадом своим здание выходило на искусственную высокую гору с укрепленной башней, на которой в торжественные дни и во время пребывания высочайших особ вывешивали огромной величины императорский штандарт, желтый с черным двуглавым орлом. Сзади главного здания расположены были каменные флигеля, в которых помещались квартиры директора, инспектора, офицеров, учителей и казармы для служительской роты, состоящей при корпусе. На дворе, окруженном флигелями, разбит был сквер, куда нас не пускали, а ходили мы гулять на плац перед главным зданием».