Шелковый путь

— Ханше необходим покой. Не мешайте ей. Она сильно заболела, и я выдавил хворь.

Табиб взглядом указал ему на дверь. Повелитель от неожиданности не сразу пришел в себя и послушно пошел за лекарем в просторную светлую комнату. Только здесь он увидел, что табиб — маленький, сухонький старичок с реденькой, совершенно белой бороденкой, сутулый, узкоплечий, в крохотной кожаной шапчонке на голове. Он был похож на хрупкий кустик устели-поле: казалось, подуй — и он взлетит, упорхнет, укатится. Ревность, только что обуявшая правителя, теперь прошла. Его особенно удивляли глаза табиба. Была в них странная, необъяснимая сила, поражавшая волю того, на кого падал этот острый, пронизывающий взгляд. Встречаясь с ним, повелитель чувствовал оторопь, дрожь пробегала по телу. Эти колдовские глаза и спасли старичка от верной смерти. Еще бы мгновение, и повелитель заколол бы его в приступе слепой ярости. А теперь он не мог даже поднять руку. Покорный, безмолвный, стоял он возле сгорбленного старичка. Торчавшего поодаль евнуха он жестом прогнал прочь.

— Ханша серьезно больна, — тихо произнес табиб, когда они остались вдвоем. — Если не приняться спешно за лечение, то она может вскоре угаснуть.

Повелитель испугался. Старичок достал четки и стал, привычно щелкая, перебирать их. Веки его были прикрыты, и Кадырхан теперь смело глянул ему в лицо.

— Понимаю, сынок, о чем ты хочешь спросить. Единственное лечение — почаще навещай ханшу. Да, да! Почаще…

Веки табиба медленно разомкнулись. Повелитель поспешно отвел взгляд. В это мгновение он подумал о множестве неведомых, необъяснимых, не взвешенных на весах разума тайн и чудес на этом свете. Теперь он сам убедился в существовании каких-то потусторонних, колдовских сил, способных — помимо копья и меча — лишить простых смертных воли, сделать храброго трусливым, а острую саблю — тупой. Эта мысль его поразила. Она неумолимо влекла его в пучину…

12

Пятеро всадников ехали всю ночь, не давая коням передышки. Путь из Карикена до поймы реки Шу продолжался уже десятые сутки. Кони шли по каменистой тропе, и Ошакбай догадался: приближались Таласские горы. Пленный батыр был измотан вконец. Он уже не находил себе места на крупе лошади, тело зудело, горело, словно раны были посыпаны солью, от голода постоянно кружилась голова, перед глазами плыли разноцветные круги. Лихоимцы, взявшие его в плен, на дню останавливались раз по пять, подкармливали коней и сами, растянувшись на траве, доставали из торб и ели вареное мясо, твердый как камень сыр. Жевали подолгу, не торопясь, а Ошакбаю ничего не давали. За ночь, при бодрящей прохладе, лошади покрывали огромное расстояние. Кто знает, сколько проехали они. Кипчаки измеряют путь лошадиными переходами.

Звезды блекли, гасли. Забрезжил летний рассвет. Вдоль поречья густо рос высокий, по грудь коню, сочный курак. Он мешал ехать быстрым аллюром. Шли они почти всю дорогу коротким волчьим скоком, и даже на десятый день пути не встретилась им ни одна живая душа. То ли они нарочно выбирали безлюдье, то ли все аулы на пути куда-то откочевали. За одним перевалом начинался другой, за холмом тянулся холм, за равниной — новая равнина, и этому унылому, однообразному пространству не было конца и края. Наконец и кони выдохлись, начали все чаще спотыкаться, а вскоре и вовсе остановились. Главарь шайки долго и глухо говорил о чем-то с джунгарином, сидевшим впереди пленника. От голода и дорожных мук Ошакбай находился в полубреду, но все же с трудом уловил обрывки фраз.

— Жрать нечего. Лошади измучены. Придется ехать аулами.

— Мы должны избегать юрты с ханами.

— Это что еще за юрты, Байеке?

— Ну, в которых много детей. Если и уговорить их нельзя, и никого не слушаются, кто же они, как не ханы?!

— И то верно.

Бауршик подозвал джигита, не сумевшего догнать девушку Баршын. Тот виновато плелся позади, опустив голову. Главарь приказал ему отправиться на разведку в аул. Джигит послушно поехал, а остальные спешились. Ошакбая стащили с седла и, словно чурку, швырнули оземь. Никто не говорил ни слова. Усталость свела челюсти, замкнула рты, омрачила лица. Ошакбай провалился в забытье, но очнулся от привычного, сиплого окрика: «У, опозорить бы могилу твоего отца!» Бауршик матерно ругал всю свою шайку.

— Байеке, я договорился, раз в юрте нет ханов.

— Болван! А почему не спросил, какого рода-племени?!

— Не догадался… Какая разница?.. Нам бы поесть, отдохнуть…

— А если он окажется соплеменником вот этой собаки?!

Ошакбай понял, что под «собакой» Бауршик подразумевал его. Неожиданные слезы хлынули из глаз. Не от обиды — от тоски по соплеменникам, по сородичам. Померещился ему далекий родной аул на берегу полноводной Инжу. Представилась тихая, мирная жизнь без забот и печали. Послышалась гортанная речь земляков. Да-а… все они честолюбивые смельчаки. Небось горюют теперь, оплакивают его, локти от досады и ярости кусают. Эх, злая судьбина!..

Лихоимцы вновь сели на коней, проехали перевал, остановились у темной кошменной юрты на краю аула. Навстречу им вышел хозяин, пожилой и длинный, как жердь, в чапане, надетом на голое тело, подержал, как принято, коней под уздцы, провел гостей в юрту. У порога, громко потрескивая, чадил жирник в глиняной плошке. Так обычно горит козий жир. Здесь же, у порога, бросили на землю Ошакбая, а сами расселись на подстилках на почетном месте. Бауршик обменялся с хозяином юрты вопросами вежливости. Он представил себя и своих спутников купцами, идущими из Бухары. В пути напали разбойники. Пока нечестивцы грабили караван, им удалось бежать. Один из грабителей бросился вдогонку. Ну, они его, голубчика, и изловили. Вон он лежит теперь связанный.

— Жена к соседям пошла за кумысом, — сообщил хозяин. — Сейчас придет. Наша кобыла болеет то ли ящуром, то ли водянкой: молоко сразу свертывается.

— Да, это скверно. Что ящур, что водянка, — согласился Бауршик. Он был явно обеспокоен и недовольно косился на джигита, приведшего их сюда.

— Какого рода будете, джигиты? — полюбопытствовал хозяин.

Бауршик помедлил с ответом. Он готов был загрызть незадачливого джигита, посланного на разведку.

— Да кипчаки мы…

— Из каких мест?

— С Алатау… Семь дней пути отсюда, — запинаясь, говорил главарь шайки.

Караульный смущенно опустил голову. Вошла женщина, неся большую деревянную чашу. Опустилась на корточки, принялась мешать, взбалтывать кумыс. Гости оживились. После первых же глотков бледность сошла с лиц. Ошакбаю тоже подали чашку. Терпкий напиток взбодрил его. Сознание прояснилось. Он лег поудобнее, вытянул ноги, прислушиваясь к речам хозяина.

— Раньше, в старину, детей обучали так, — рассказывал тот. — Держите, говорили им, ладони вместе, чуть согнув пальцы, тогда в них вмещается много. Если будете ротозеями и разожмете пальцы, то вам ничего не перепадет, все выроните. Если же проявите чрезмерную алчность и жадность и сожмете пальцы в кулак, то вы лишитесь всего. В ладонях ничего не останется. Вы, оказывается, торговцы. Стало быть, относитесь к племени скупых, предпочитающих сжимать пальцы в кулак. Ох, не уважаю же я это ремесло! Однажды торгаши меня крепко обманули. Погнал как-то я в Тараз косяк лошадей, а вернулся оттуда в одном исподнем. С тех пор больше всего на свете ненавижу комаров и торгашей…

Бауршик опять нацелил недобрый взгляд на своего караульного. Он предчувствовал, что именно так оно и будет, еще тогда, когда этот слюнтяй-караульный вернулся с дозора. «У, пес паршивый!» «Хозяин крайней юрты очень добр и щедр. Не задумываясь, пригласил нас к себе. Будете божьими гостями. Даже не поинтересовался, кто мы». Вот и попались! Обвел меня вокруг пальца своим «еке» да «ека». Прямо в логово волка толкнул, нечестивец!»

Бауршик хорошо знал: у кипчаков не принято отказывать в чем-то гостю. Не принято у них и расспрашивать путника. Есть такие люди, которые затевают нудный допрос: «Кто ты?», «Кто твой отец?», «Из какого рода твоя мать?», «Чем занимаешься?», «Откуда твоя жена?», «Много ли у тебя родственников?», «Быстр ли твой конь?», «Каких он кровей?» Пока такой человек обо всем не расспросит, глотка воды не подаст. А этот красноглазый кипчак выказывает все знаки гостеприимства, угощает кумысом, а сам незаметно, исподтишка так и лезет тебе в нутро. Матерная ругань так не унижает, как его вежливые слова. Надо же: с комарами, этой назойливой, низкой тварью, почтенных людей сравнил! Да за такие слова башку ему расколоть мало!