Шелковый путь

Она перехватила его восторженный взгляд, рассмеялась:

— Что, батыр? Не узнаешь меня, что ли?!

Все так же улыбаясь, приняла она от него повод, набросила на седло колчан и лук. Ошакбай поддержал ее под локоть, помог взобраться на коня. Потом и сам легко взлетел на своего тулпара. Ее шутливый тон, улыбка, многозначительный взгляд пьянили джигита, сладким дурманом обволакивали душу. Баршын сразу заметила это и поспешила вернуть его к действительности:

— Батыр! Второй день рыщем по степи, а все без толку. И глаза наши утомились, и душа омрачилась. Не лучше ли нам разъехаться и поискать поодиночке?

А вечером, перед закатом, встретимся у соленого устья реки Шу…

— Я и сам хотел тебе это предложить. Но опасался: вдруг заблудишься или побоишься ехать одна. Конечно, в одиночку мы успеем за день увидеть больше. Может быть, так мы скорее найдем одинокого скакуна?

— Значит, договорились?

— Договорились. У соленого устья…

Он отвязал мешочек на тороке, протянул Баршын. Она отказалась, и тогда он силком привязал мешочек к ее седлу.

— Обо мне не беспокойся. Проголодаюсь — набью дичи. Джигита прокормит дорога, говорят. А ты смотри не заблудись. Да гляди в оба! И чтобы еще до сумерек была на условленном месте!

Он приказывал уже ей как собственной жене. Но Баршын ничуть не оскорбилась, только смерила его быстрым взглядом. Ошакбай, однако, и не приказывал вовсе. Он заботился о ней, как о самом дорогом человеке. Подъехав вплотную, он обнял ее за стан, попытался поцеловать перед разлукой, чтобы выразить в поцелуе свою любовь, нежность и признательность, но Баршын легко высвободилась и с места пустила коня в карьер. Она удалялась стремительно и вскоре превратилась в едва заметную чернеющую точку где-то на юге и, наконец, исчезла за тонкой полоской горизонта плоской, как стол, степи.

Ошакбай повернул к северу. Недавняя ликующая радость уступила место непонятной тревоге. Сердце точно предчувствовало беду. Он все чаще посматривал в ту сторону, куда уехала его возлюбленная. Тоска усиливалась. Ему почудилось, что больше уже не увидит он славную воительницу Баршын. Никогда еще так не ныла у него душа.

Солнце поднялось на длину аркана. Вокруг — куда ни посмотри — простиралась все та же однообразная, ровная — хоть играй на ней в асыки — голая степь. То здесь, то там лишь встречались сиротливые кустики тамариска. Да и этот редкий пустынный тамариск завял, зачах, посивел весь от нещадного солнца, от жажды, от затвердевшего птичьего помета, от воющего круглый год ветра. Конь шел ровной рысью. Вдруг батыру показалось, что далеко, у самой кромки степи, промелькнули какие-то тени, будто низко над землей пролетели дуадаки — дрофы. Он ослабил поводья, пустил коня наметом. Горячий ветер упруго ударил ему в лицо. Странные тени так же неожиданно и бесследно исчезли. Может быть, кто-то или что-то притаилось за кустиком, или это всего-навсего одинокий куст тамариска… Трудно понять.

Он перевел коня на волчий скок и вскоре, увидел ясные отпечатки лошадиных копыт. Сердце его екнуло. Но это не был след одинокого тулпара. Здесь проезжали гуськом, след в след, по меньшей мере шесть всадников. Ошакбай оглянулся. Холодное подозрение вселилось в него. Мерины или молодые кони, выделенные в косяк, скачут по степи вольно, рядком, а не сбиваясь плотно, как овцы. Странно, странно… Все тем же волчьим скоком ехал он по узкой тропинке до обеда, пока солнце не достигло зенита. Но ничего больше не увидел.

По этой нескончаемой цепочке следов так и рысил батыр до времени послеполуденной молитвы. Вдалеке, у горизонта, голубой нитью вилась река Шу. Но вскоре он и ее потерял из виду. Река скрылась за густыми прибрежными зарослями, словно аа плотной зеленой ширмой. Ошакбай натянул поводья, привстал на стременах, зорко поглядывая в обе стороны. До рези в глазах обшарил взглядом зыбкий горизонт.

Приближалось соленое устье Карикен, где ему предстояло встретиться с Баршын. Большие солончаковые плеши, покрытые редкими черными колючками, со временем превратились в огромное плато, белесое от веками накопленной соли. Сверху пластами здесь слоилась соль, а глубже были топкие глина, грязь. Ошакбай свернул на восток вдоль солончаков Карикена. Далеко впереди замаячила одинокая фигура всадника. На сердце его сразу отлегло. Он не мог ошибиться и узнал седока.

Карикен был знаменательным местом. На эти болотистые топи, покрытые соленым налетом, точно коростой, истресканной вкривь и вкось, стекается со всех сторон с караванами хворый, страждущий люд. Здесь ставят кибитки, выкапывают ямины и зарываются в вязкую, насквозь пропитанную солью грязь. Этой лечебной грязью пользуются по-разному. Иные лежат подолгу, до полного изнеможения, другие — умеренно. Важно не уснуть невзначай, разомлев, разморившись, в грязевой яме. Выбравшись из ямины, больные смывают грязь в больших чанах с чистой пресной водой, тепло одеваются, потом отдыхают в кибитках, потягивая горячий бульон из свежего молодого мяса. Все тело прошибает пот, мышцы расслабляются и приятно ноют, кости будто плавятся, соль пропитывает все клетки, изгоняя, вытравливая простудную хворь. Многие болезни излечиваются здесь. Для лечения выбирают обычно самые знойные летние месяцы. Как подует раскаленный суховей, так и начинается паломничество на лечебные грязи Карикена…

Ошакбай спустился в низину. Внимание его привлек куст черного караганника неподалеку, вернее, не столько сам караган, сколько желтоватый степной колючий тростник, росший рядом. Эти растения никогда вместе не растут. Ошакбай вгляделся пристальней и вдруг ясно увидел, как промелькнул в кустах лошадиный хвост. Потемнело в глазах у батыра, все поплыло. Сомнений не было: вот она, лихая беда!

«Так вот он где, одинокий скакун с барабанами на луке!» — подумал Ошакбай. Он зажал шенкеля, пустил коня рысью по склону. Седло заскользило вперед, под ногами темнели опасные ямины-колоды, но Ошакбай уже ни на что не обращал внимания. Он спешил к тому месту, где только что промелькнул лошадиный хвост. Надо было не мешкая и во что бы то ни стало поймать таинственного предвестника беды.

За спиной уже заходило солнце. Багрово-красные лучи пронизывали кусты черного тростника, ярко отражаясь на пластинах и украшениях сбруи безмятежно дремавшего меж ними скакуна. На передней луке барабанов Ошакбай не заметил. «Видно, оборвались завязки», — подумал он. Пригнувшись к гриве, батыр понесся вперед галопом, но конь в кустах не запрядал даже ушами, не шелохнулся, и это еще больше удивило и насторожило Ошакбая. В потоках красных предзакатных лучей он подъехал почти вплотную, на расстояние курука[23], осадил коня на всем скаку и похолодел. Волосы зашевелились на голове…

Из-под коня, спокойно стоявшего в кустах, неуклюже поднялся громадный человек и, неожиданно метнувшись к нему, схватил скакуна Ошакбая под уздцы. Скакун дико заржал, попятился назад, встал на дыбы. Ошакбай одной рукой вцепился в гриву, другой судорожно выхватил из-под бедра копье и ударил древком по рукам нападавшего.

Высвободившись из цепких рук неизвестного, скакун отпрянул в сторону и понес. Однако его тут же настигла стрела, вонзилась в брюхо до основания, и конь рухнул на всем скаку. Ошакбай не успел даже вытащить ногу. В то же мгновение точно из-под земли выросли пятеро верховых и стали его окружать. Он отчаянно рванулся, высвободил ногу, но копье с треском сломалось. Батыр еще не успел сообразить, что случилось, как жестким арканом захлестнуло ему горло. Он, однако, устоял на ногах и, обеими руками растягивая волосяную петлю, побежал вслед за всадником, волочившим его на аркане.

Теперь у него оставалось лишь одно оружие — небольшой, старинной формы, кривой нож за поясом. Он лишь вспомнил о нем, но дотянуться сейчас до него не мог. Петля затягивалась все туже, теснила дыхание, перед глазами заиграло-поплыло многоцветное марево. Пятеро всадников сбили его, повалили, скрутили, заломили руки и лишь после этого сняли с шеи аркан. Потом так же быстро его подсадили к хвосту лошади, привязали к седлу.