Эмпириомонизм

Но при этом теряет свой смысл и самое противопоставление «физического» и «психического». Опыт, организованный индивидуально, входит в систему опыта, организованного социально, как его нераздельная часть, и перестает составлять особый мир для познания. «Психическое» исчезает в объединяющих формах, созданных познанием для «физического», но и физическое перестает быть «физическим», как только у него нет его постоянной антитезы — психического. Единый мир опыта выступает как содержание для единого познания. Это — эмпириомонизм.

Эмпириомонизм возможен только потому, что познание активно гармонизирует опыт, устраняя его бесчисленные противоречия, создавая для него всеобщие организующие формы, заменяя первичный хаотический мир элементов производным, упорядоченным миром отношений. Можно, разумеется, допустить, что эмпириомонизм осуществится не в тех формах, в каких мы его представляем; но он должен осуществиться, а его невозможность означала бы конечную несостоятельность познания.

Было бы неправильно думать, что, придя к схеме эмпириомонизма, мы достигли монистического миросозерцания. Эта схема формулирует высшую познавательную тенденцию; но цельное миросозерцание может получиться лишь путем систематического проведения этой тенденции. Познавательная картина мира не дается в одной формуле — это организованная система наук и философии; монистическая же схема есть лишь гармонизирующий принцип этой картины, и нужна громадная работа, чтобы провести этот принцип во всех частях картины; а пока этого не сделано, пока остаются частности, не подчиняющиеся гармонизирующей схеме, ей противоречащие или просто не проникнутые ею, до тех пор нельзя говорить о настоящем эмпириомонизме.

Принимая во внимание колоссальную массу коллективного труда, которую положило человечество на выработку системы наук и философии, и долгий период времени, в течение которого активно обнаруживалась тенденция к познавательному монизму, естественно поставить вопрос: почему же до сих пор монизм этот, несмотря на все, не успел сложиться? Почему даже схема его так долго не могла быть отчетливо формулирована?

Можно было бы, конечно, не останавливаться на этом вопросе, а просто принять, что гармонизация опыта — дело настолько сложное и трудное, что, несмотря на массу затраченного времени и энергии, человечество выполнило пока только часть его, — и этим удовлетвориться. Но нам кажется, что есть основания отметить некоторые специальные препятствия, которые именно в наше время ставят границу монистической тенденции. Это позволит нам сделать и некоторые приблизительные заключения о дальнейшем развитии познания в этом направлении.

Современное общество раздроблено на классы и полно антагонизма. Люди, принадлежащие к одной социальной системе, часто очень сильно отличаются друг от друга и резко сталкиваются в жизни на почве различия интересов. Конкуренция, с одной стороны, отношения разделения труда и особенно господства и подчинения — с другой, окрашивают собою всю социальную жизнь нашего времени. Эти господствующие формы жизни не могут не наложить своего отпечатка и на область познания.

Сущность дела заключается в том, что человек практически и познавательно противополагается другому человеку. Практически — их стремления сталкиваются в борьбе интересов, как той, которая ведется в виде конкуренции между представителями одного класса или группы, так и той, которая идет между классами или группами. Теоретически — они не понимают друг друга, как люди различного опыта и различных типов мышления. И борьба и непонимание далеко не охватывают всей жизни людей, а существуют лишь в ограниченных пределах, рядом с сотрудничеством и взаимным пониманием, также частичными; но поскольку они существуют, постольку монистическая организация опыта наталкивается на величайшие затруднения.

В самом деле, если человек борется с другим, он не может с достаточной полнотой передавать ему свой опыт; как известно, дело доходит до того, что человек в борьбе часто принужден скрывать свои переживания или даже извращенно передавать их; отсюда столько «лжи» в современном обществе, лжи зачастую необходимой, интегрально входящей в самую систему отношений. Уже этого достаточно для взаимного непонимания; но разделение труда делает сферу этого непонимания еще шире, чем сфера борьбы. Специалист не понимает специалиста, поскольку материал их опыта различен (например, художник не понимает ученого, филолог — естественника и т. п.), подчиняющийся не понимает господствующего, и наоборот, поскольку различен не только материал их переживаний, но и их фактическое отношение к одним и тем же данным опыта (например, что для одного — орудие труда, то для другого — орудие эксплуатации и т. п.). Но что означает «непонимание»?

Оно означает, что доступные нам (путем социального общения) переживания других людей не укладываются в закономерность нашего опыта, мы не можем поэтому правильно оценивать их психические состояния и предвидеть их действия. И очевидно, поскольку опыт одних людей лежит вне закономерности, т. е. организованности, для других людей, постольку он необходимо является социально неорганизованным, или «субъективным», или «психическим». Напротив, та часть опыта, для которой выработалась в социальном процессе общая, точнее — общезначимая закономерность, та часть выступает как социально-организованная, с атрибутом «объективности», с характеристикой «физического». Здесь исходная точка антитезы, здесь же и базис для определения ее исторических границ.

Заметим, что в нашем опыте «психическим» являются по преимуществу те его стороны, для которых всего меньше достигается социальное единство: эмоции людей и их стремления наиболее резко расходятся в жизни, и именно эти комплексы элементов никогда не находят себе места в физическом ряду, тогда как другие комплексы, находящиеся у различных людей в менее противоречивых отношениях, выступают то в психическом ряду как «восприятия» или «представления», то в физическом — как «тела». Стало быть, психическое тем в большей мере оказывается «психическим», чем более оно индивидуально по своему характеру.

В наивном, неразвитом сознании нередко и эмоции «объективируются», переносятся в физический мир; например, красота, безобразие, приятность и т. п. считаются свойствами самих предметов (а не явлениями воспринимающего сознания). Это бывает именно тогда, когда эмоциональные высказывания людей настолько сходятся, так мало противоречат одни другим в массе случаев данного рода, что люди привыкают считать эти эмоции общезначимыми, социально согласованными, что и лежит, согласно нашей точке зрения, в основе характеристики «объективного» или «физического» опыта.

Организующий центр для всего психического представляет индивидуальное «я», противополагающееся другим «я». Когда «я» исчезает из поля сознания, прекращается и антитеза психического с физическим. А это бывает не только в моменты потери сознания, но и в моменты наивысшей его деятельности. Как отмечал еще Шопенгауэр, глубокий эстетический аффект устраняет «индивидуацию», т. е. противопоставление нашего «я» внешнему миру, и психического физическому: в восторженном созерцании прекрасной картины природы или истинно художественного произведения мы перестаем чувствовать раздвоение в нашем опыте. Но то же относится и к моментам познавательного творчества, и к моментам напряженного проявления коллективной воли: человек «забывает себя», и тогда его переживания наиболее гармоничны.

Приспособление, называемое «я», выступает всего ярче там, где в опыте обнаруживается дисгармония — дисгармония, подрывающая индивидуальное существование; это бывает тогда, когда мы чувствуем голод, холод, страх, тоску, неудовлетворенность… Это — приспособление для индивидуальной борьбы за жизнь, и потому только в индивидуалистическом обществе, каково современное, оно для каждой личности становится центром опыта, резко отделяющим ее «психический мир» от психического мира других людей. Не так было в первобытном обществе, с его коммунизмом, с отсутствием внутренней борьбы и противоречий. Там человек не умел отделять себя от своей группы; его опыт непосредственно сливался с опытом других людей, слово «я» обозначало для него собственное тело с его непосредственными потребностями, но вовсе не комплекс эмоций и стремлений, резко отграниченных от эмоций и стремлений других людей, как это бывает в современном обществе. В обществе высшего типа, с коллективно-организованным трудом, с устраненными внутренними противоречиями и резкими различиями особей, человеческое «я» так же мало, как в обществе первобытном, могло бы послужить центром особого мира — мира индивидуально-психического: в тесном взаимном общении, в глубоком взаимном понимании людей исчезла бы всякая склонность противополагать свою «психику» психике других людей; и гармонически организованный коллективный опыт дал бы людям такую грандиозную полноту жизни, о которой мы, люди эпохи противоречий, не можем составить себе понятия.