Отнимать и подглядывать

Именно что для современного дома, а не для старозаветной дачи. Дело не в верандах с цветными стеклышками – их в нашем поселке никогда не было, это стиль десятых – тридцатых. И не во «всех удобствах» – они в нашем поселке всегда были. Дело в атмосфере дачности. В непременных совместных прогулках, которые теплыми летними вечерами совершали жители поселка. В приходах гостей без звонка, тем более что телефона почти ни у кого не было. Во всеобщей дружбе и взаимопомощи. Вы не поверите, но у нас в поселке в 1960–1970-е годы было то, что в американских учреждениях называют car pool. До поселка было неудобно добираться без машины: электрички не было, а от автобуса пешком идти два километра. Поэтому те, кто был за рулем, подвозили безмашинных друзей-соседей. На вечерних прогулках все время слышалось: «У нас есть два места, мы едем завтра в три». Потом все это кончилось. Странным образом конец пахринской писательской дачности совпал с двумя вещами: со строительным бумом и с освоением леса и речной поймы. Первый момент вполне понятен: среди новых жителей поселка почти нет писателей, а также композиторов и академиков. Правда, бывшие министры встречаются. Второй момент – застройка всей округи – на самом деле гораздо драматичнее. Прекрасного леса, куда вели три аллеи, теперь нет. Там все сплошь застроено дачами (виноват, загородными домами): поселок на поселке. Реки тоже нет. Сначала на клеверном лугу появился пансионат одного уважаемого ведомства. Это было даже мило – аллеи, спуски к реке, отличный новый парк, который стал продолжением парка детского санатория. Там было прекрасно гулять, ходить на старый пляж, купаться, брать на станции лодку. Очень давно этот пансионат купило другое ведомство, не менее уважаемое. И вот пару лет назад это ведомство вдруг окружило свою территорию глухим и высоким бетонным забором. Всё. Вход по пропускам. Тоскливо видеть вместо аллей, сбегающих к реке, тяжеленную мрачную стену.

Конечно, по всем правилам, закрепленным в Земельном и Водном кодексах России, берега любой реки, даже самой крохотной речушки, являются федеральной собственностью. Владелец земли обязан устроить публичный сервитут. То есть освободить прибрежную полосу шириной целых двадцать метров. Для прогулок, купания, любительского рыболовства и причала маломерных судов (то есть для катания на лодках). Так сказано в законе. Правление писательского поселка ведет несмелые переговоры с начальством пансионата и с руководством уважаемого ведомства. Не знаю, чем дело кончится.

Впрочем, оно уже кончилось. Реку и пляж забрали. Лес отняли еще раньше. Поэтому поселок Советский Писатель, ранее известный также как Красная Пахра, перестал быть дачным местом, превратившись в респектабельный район загородных домов. Коттеджей! Вилл! Дворцов! Но не дач.

Кажется, нечто подобное происходит в гораздо более знаменитом дачном поселке – Переделкино. Переделкинский вопрос усугубляется тем, что земля там изначально не кооперативная, а значит, дачники не смогли ее приватизировать. Дома собственные, а земля муниципальная. А собственность на дом без собственности на землю – штука, сами понимаете, зыбкая: берите свои дома и увозите. Ясно, что строительный бизнес хочет воспользоваться ситуацией, забрать землю и построить там что-то шикарное на продажу. Ясно, что жители Переделкина требуют превратить их поселок в историко-культурный заповедник. Владимир Надеин в «Ежедневном журнале» от 24.07.2009 написал, что в Переделкине в основном гнездились совписы, творцы кошмарных «Блокад» и «Сибирей». Исключениями были Пастернак и Окуджава. Не совсем так. В Переделкине в разное время жили Бабель и Пильняк, Фадеев и Смеляков, Чуковский и Каверин, Асмус и Аверинцев. А также Леонов, Федин, Вс. Иванов, Гладков, Кассиль, Сельвинский, Серафимович, Шкловский… С другой стороны, всех не увековечишь, и это тоже правда. Дом-музей стоит денег и требует энтузиазма: недаром в Переделкине существуют всего три мемориальных дома – Пастернака, Чуковского и Окуджавы. Хотя дом Фадеева как музей самоубийственного соцреализма был бы тоже интересен, наверное. Но раз его не сделали, не собрали средства – значит, не интересен. По факту, так сказать. Выходит, память тоже подчиняется экономическим законам. Увы… или к счастью? Бог весть. Не надо плакать об утраченном, надо учиться жить в новых обстоятельствах. Но хочется снова пройтись по берегу нашей речки. Нужен, нужен публичный сервитут. Ведь берега в России пока еще ничьи. В смысле – всехние.

Пятьдесят лет с Дениской на шее

2011 год для меня некоторым образом юбилейный. Пятьдесят лет назад, в 1961 году, вышла первая книга моего отца, писателя Виктора Драгунского, под названием «Он живой и светится». Первая в цикле «Денискиных рассказов». С тех пор я живу вместе с литературным персонажем. Если коротко – пятьдесят лет с Дениской на шее.

Герой или персонаж?

Один английский профессор русской литературы – дело было в конце восьмидесятых – предложил мне такой, что ли, проект. Сделать так, чтобы встретились три героя – персонажа детских книг: престарелый Кристофер Робин (он тогда еще был жив), пожилой, но еще крепкий адмирал Тимур Гайдар и я, то есть Денис Драгунский, также известный как Дениска Кораблев. Я сказал: «Да ну, ничего интересного. Подумаешь, герои книг!» Но профессор меня поправил: «Не герои книг, а литературные персонажи!» То есть не реальные люди, описанные в книге о реальных людях, а именно что персонажи. Но – персонажи, у которых есть реальные прототипы. Которых, к несчастью, зовут теми же именами.

Потому что реальных героев книг – туча. Императоры и бизнесмены, спортсмены и артисты, полицейские и воры. А вот таких персонажей с прототипами-тезками – раз-два-три и обчелся.

Но я отказался встречаться с Кристофером Робином (правда, позже я узнал, что Кристофер Робин вряд ли бы согласился), не захотел позвонить Тимуру Гайдару. И вообще, вся эта затея мне показалась нелепой.

Теперь-то, конечно, жалею. А отказался я потому, что мне в те годы был очень неприятен всякий намек на мое «прототипство». Тогда у меня как раз был долгий период застоя и неудач. Преподавание бросил, науку забыл, а литературные (точнее, драматургические) опыты ничего не приносили. Только деньги, и то не очень много. Но ни успеха, ни внутренней радости. В эти годы я просто слышать не мог про «Денискины рассказы». Иногда мне казалось, что это и есть моя судьба – быть героем папиной книжки и более никем. Отдельные злые граждане, которые чувствовали эти мои переживания и хотели меня уязвить побольнее, говорили мне: «Ну а кто ты такой, если честно? Дениска из рассказов!» Мне было обидно.

Потом моя жизнь переменилась к лучшему, и теперь я с удовольствием рассказываю об этой книге.

Имя

Когда я родился, имя Денис было чрезвычайно редким. Причем на протяжении полутораста лет. Драматург Денис Фонвизин («умри, Денис, лучше не напишешь!»). Поэт и герой войны 1812 года Денис Давыдов. В каком-то стихотворении юного Пушкина упоминался казак по имени Денис. Ну и еще был Денис Григорьев из рассказа Чехова «Злоумышленник»: мужичок, который никак не мог понять, что отвинчивать от рельсов гайки нехорошо. Следователь ему говорит, что рельсы могут оторваться от шпал, и может случиться крушение. А Денис Григорьев отвечает, что без грузила рыбу ловить никак нельзя. Вот как он выглядит: «Маленький, чрезвычайно тощий мужичонка в пестрядинной рубахе и латаных портах. Обросшее волосами и изъеденное рябинами лицо. На голове целая шапка давно уже не чесанных, путаных волос. Он бос». Имя Денис усиливает дремучесть образа.

Вот, собственно, и все известные на тот момент Денисы.

Знакомые говорили: «Как странно Драгунский назвал своего сына – то ли Денис, то ли Герасим» (наверное, имелся в виду Герасим из «Муму»). Один наш дачный сосед, повстречав меня маленького на аллейке, сказал мне: «Здравствуй… э-э-э-э… Кузьма!» В школе учителя звали меня то Максимом, то Трофимом.