Страница 4 из 6
Отто устал, у него заледенели ноги, губы едва шевелятся, а мороз так и норовит больно ущипнуть за нос. Они все - обессиленные, замерзшие, - волочатся по снегу, словно равнодушное ленивое стадо, неспособное отразить самый слабый удар противника.
Каждый день кто-то умирает от холода или болезни, и со временем известия о новых смертях становятся такими же обыденными, как безвкусные консервы на завтрак.
Он бродит по чужим домам, вглядывается в фотографии, развешанные по выцветшим желтым стенам. Позабытая в спешке деревянная посуда, незаправленные постели, остывшие печи, плесневелые куски хлеба на столах. Что сталось с прежними жильцами, не знает никто: одни ушли в леса, примкнув к партизанам, другие бежали в города, чтобы защитить себя и своих детей.
Закрыв нижнюю часть лица шарфом, он поднимается по ступеням, тянет на себя дверь и ступает внутрь, отчего протяжно скрипят половицы; внезапно от стены отделяется тонкая тень, быстро исчезая за углом, и Отто неожиданно пугается, вскидывая вверх винтовку и неуверенно шагая из сеней в комнату. У девочки, что сидит на кровати, недетский тяжелый взгляд, толстая коса навыпуск, длинное туловище и серьезно поджатые тонкие губы. Между лавками торопливо пробегает черная кошка.
- Это твой дом? - спрашивает он.
Девочка молчит, качая ногой, обутой в коричневый валенок. Отто старше ее на четыре года, может, на пять лет. Когда ему было тринадцать, отец только начинал подниматься по карьерной лестнице, став берайхсляйтером партии, и мальчика приняли в юнгфольк, где он впервые увлекся литературой, все свободное время просиживая в библиотеке. На улице тихо, снег ложится на землю рыхлыми белыми слоями, заметая следы от сапогов.
- Уходи, беги в лес, - Отто старается не смотреть на подростка, надвигает каску на лоб, чтобы не было видно его растерянного взгляда. - Пожалуйста, уходи, - он делает сбивчивые жесты руками, указывает на окно.
На его удивление, девочка правильно воспринимает сказанное на незнакомом языке, осторожно соскальзывая с высокой, плотной кровати и подходя к окну. Несмотря на мороз, Отто чувствует, как от напряжения потеют ладони, а щеки наливаются румянцем. Девочка распахивает раму, взбирается на подоконник и спрыгивает вниз. Есть надежда, что она останется незамеченной, если успеет скрыться между деревьев.
Через десять минут Отто несколько раз обходит дом, подошвой сапога затирает едва заметные следы, припорошенные снегом, и возвращается в роту, опоздав на обед.
Взвод неспешно растекается по улице, занимая самые большие дома, в которых можно обосноваться вчетвером или впятером. Франц держит на коленях черную кошку - единственную обитательницу опустевшего жилища.
- Сегодня я в первый раз расстрелял русского, - тихо хвастается молодой солдат своему соседу, расположившегося на полу около печи.
- Кто это был? - Отто резко оборачивается назад, стараясь преодолеть волнение в голосе.
- Почем мне знать; какой-то дед, - отвечает тот.
- Это не повод для бахвальства, Петер, - усмехается Франц, поглаживая притихшее животное.
- Что? - обиженно вскидывается Петер. - Фюрер говорил, что это не люди, а необузданные звери, для которых выстрел в голову — самое гуманное наказание из прочих!
- Кошка тоже зверь. Что же теперь, расстрелять всех кошек?
Ночная тишина липнет к окнам полчищем черных мух. Отто хочется спать, но сон все никак не приходит, заставляя его мучиться от тошнотворного осознания, что весь следующий день придется провести на ногах и в попытках перебороть мигрень, которая рано или поздно появляется у каждого солдата, хоть раз побывавшего в окопе под артиллерийским обстрелом. Ворочаясь, он старается не разбудить остальных. Неожиданно он слышит, как хрустит во дворе снег под чьими-то ногами; едва Отто успевает повернуть голову на звук, как Франц бесшумно поднимается, берет в руки винтовку и выходит на крыльцо. Через несколько секунд раздается выстрел.
Отто, схватив оружие, выбегает во двор, бешено озираясь по сторонам. Его колотит от холода — сначала взгляд натыкается на замерзнувшего насмерть часового, бессильно обмякшего возле сарая; затем он смотрит вперед и видит Франца, который скорчился на земле, прижимая ладони к раненому животу.
- Это мой дом, - произносит тихий голос за его спиной.
Нечто, разлившееся по телу ледяным параличом, пригвождает его к месту, но ярость — глухая, жаркая, отчаянная — мгновенно растапливает лед, и тогда он, стискивая зубы, разряжает очередь в детскую грудь, пока не заканчиваются патроны, а потом, когда девочка падает, бросается к Францу, пока остальные суетятся вокруг убитой партизанки, возле которой валяется советское ружье.
- Сейчас, сейчас, я позову сестру, - тихо говорит Отто своим маленьким горько-усталым ртом, и его руки дрожат, накрывая сверху рану, из которой выплескивается кровь.
Франц морщится; у него совсем белое лицо.
- Ты хороший парень... надо... Зеерштрассе, второй дом... пожалуйста.
Рыжие всполохи озаряют небо над верхушками истощавших сосен. Партизаны привели за собой красноармейцев. Раздаются бойкие команды обер-лейтенанта, наружу вытаскивают пулемет, рядовые занимают позиции.
- Расчет на три номера!
Отто хватают за шиворот и оттаскивают в сторону, и в тот же момент соседний дом вспыхивает, словно сухая спичка.
Под утро от взвода остается несколько человек.
Декабрь 1942 года
Война — это два миллиметра от пули до твоей головы.
Это бесконечная перемена лиц вокруг. На фронте не бывает незаменимых людей, и если постель лейтенанта Ланге занимает кто-то другой, то имя его предшественника не стоит упоминать вслух, чтобы не нарваться на искреннее недоумение в чужих глазах: «Ланге? Кто это? На Западном фронте был какой-то Ланге, кажется, ему оторвало ногу возле Дьеппа».
- Рядовой Шрейер, занять позицию часового.
- Да, господин группенфюрер.
Отто устраивается возле двери, складывая рядом выданное оружие — карабин и ящик с ручными гранатами. В доме рыдает молодая русская женщина, которую схватили утром, предварительно застрелив ее брата, попытавшегося защититься. Мужские голоса перемежаются с ее плачем. Через некоторое время все затихает, только неприятные звуки чужого храпа заставляют морщиться. Изнасилованную женщину, скорее всего, убьют, или уже убили — чтобы ночью та не посмела сбежать, или, чего хуже, попробовать навредить обидчикам.
Из толстой армейской куртки он достает блокнот, быстро пролистывает страницы, исписанные мелким почерком. Это записи, выполненные на скорую руку, бессвязные, короткие. Отто обязательно сочинил бы эссе, воспользовавшись ими, если бы только вернулся с войны. Щелчок зажигалки — и огонь охватывает отсыревшую бумагу, за считанные секунды превращая блокнот в вонючие комки пепла. Затем он снимает с себя верхнюю одежду вместе с ботинками, прислоняется спиной к стене, прикрывает глаза — и ждет.