Страница 20 из 68
Словом, почти что по известному лозунгу на кумаче: высшая цель цзюньцзы — благо народа.
И это при том, что конфуцианские теоретики не витали в облаках и прекрасно отдавали себе отчет в том, что на самом деле есть люди.
Во всяком случае, еще со времен Сюнь-цзы — другого великого последователя Учителя Куна — для конфуцианства не было секретом, насколько ничтожен и своекорыстен двуногий прямоходящий. Сюнь-цзы отмечал спокойно и смиренно: «Стремление к наживе и алчность — это врожденные свойства человека!»[8]
Но всякий поступок, совершаемый государственным служащим в собственных интересах, нарушал функционирование государственного сектора экономики, как песчинка нарушает правильное, монотонное движение валов и поршней локомотива. Если песчинка одинока — сталь ее перемелет и не заметит, но если песчинки посыплются одна за другой, механизм со скрипом и скрежетом, перетираясь и разваливаясь, погибнет — раньше или позже, но наверняка.
Вся государственная экономика не может находиться в руках «совершенных мужей».
Но конфуцианский, то есть управляемый более или менее совершенными мужами сектор ее должен быть по крайней мере достаточно велик, чтобы обеспечивать существование страны.
Идеалом отношений правителя и его приближенных была для Конфуция патриархальная семья. Именно она казалась наилучшей моделью для воспитания преданности младшего старшему, этичной исполнительности, ограниченной совестью инициативности.
Но, возможно, Ханьская династия не ухватилась бы так за учение Кун-цзы, если бы оно — в сущности, почти непроизвольно, попутно к своим основным культурным задачам, — не предлагало весьма действенный, быть может, самый действенный из возможных рецепт обуздания чиновничьего своекорыстия. Не исключено, что для государства-комбината, государства-агрокомплекса в этом-то и оказалась главная ценность великого гуманистического учения. Именно когда страна после долгой раздробленности и междоусобиц оказалась устойчиво объединена, когда заработала наконец единая мощная экономика, доктрина Конфуция, после двух-трех веков почти маргинального существования и даже прямых гонений, вдруг обрела тот статус, который впоследствии помог ей определить лик великой страны навсегда.
Еще в древнем «Каноне сыновней почтительности» («Сяо цзин») утверждалось: «Служа отцу, можно служить государю, служа старшему брату, можно служить командиру и начальнику».[9] Все отношения в стране должны были моделироваться по отношениям в семье.
А раз так, то и отношения материальные — тоже.
Ведь единственной ячейкой общества, в которой от ее членов, взаимодействующих друг с другом, можно хоть с какой-то степенью надежности ожидать действительного бескорыстия, является семья. Важнейшим свойством семейного долга является то, что любым мало-мальски порядочным человеком он выполняется практически инстинктивно, вне расчета на награду, на оплату, на барыш. Просто потому, что иначе поступать недостойно и подло. Не по-людски.
Продлить семейные связи вовне, распространить семейные отношения на все отношения субординации внутри страны — эту грандиозную задачу волей-неволей пришлось решать идеологам имперского Китая.
Семья — удивительный социально-психологический феномен. Об этом как-то не принято говорить — подозрений в сентиментальном сюсюканье мы боимся, что ли, или некоторые вещи кажутся одним настолько очевидными, что и слова про них сказать нельзя, а для других эти же самые вещи вовсе будто не существуют — и потому про них тоже не приходит в голову ни слова. Киваем с глубокомысленным видом: да, мол, семья, да, ячейка общества… угу, ага… Да, проблемы беспризорников… Да, конечно, демографический кризис, ай-ай… А сами, судя по лицемерности кивания и надувания щек, на личном-то бытовом уровне, похоже, только и думаем, как бы хоть на денек улизнуть из-под семьи и не по-детски оторваться на вольной волюшке.
Меж тем Бог с ней, с хозяйственной-то ячейкой.
Семья — практически единственный институт, где человеку еще до того, как соблазны жизни или ее прямой силовой диктат доведут его до первой покупки, первой продажи и первого предательства, дается шанс усвоить, что и впрямь не все на свете продается и покупается.
Этот шанс, конечно, реализуется не всегда. Но, за редчайшими и совершенно случайными исключениями, помимо семьи этот шанс вообще нигде и никем не дается.
Только в семье можно привыкнуть, впитать, как говорится, с молоком матери, что есть некоторые вещи, которые надо делать не потому, что это приятно, и не потому, что это выгодно, а просто потому, что надо. И есть некоторые вещи, которые делать нельзя не потому, что это неприятно, и не потому, что это опасно, и не потому, что за это накажут, а просто потому, что нельзя.
То есть во время воспитания, конечно, родители могут апеллировать и к награде, и к наказанию, как же без этого. Оставлю без сладкого… С тобой никто водиться не будет… Сам когда-нибудь станешь стареньким… Но только в семье есть шанс усвоить некоторые априорные приоритеты так, что потом при их соблюдении уже не вспоминаешь ни о наградах, ни о наказаниях, ни вообще о каких-либо их рациональных подпорках, а следуешь им на автопилоте. По той простой причине, что если делаешь, как надо, тебе славно, а если как не надо — тебе совестно.
А вот чем больше у тебя от рациональных обоснований в голове застрянет, тем ты уязвимее потом окажешься, ибо всякое рациональное обоснование может быть оспорено и дезавуировано иным рациональным обоснованием. На то ведь и голова дана. Мозг — орган выживания, а не ком добродетелей. Не скрижаль с моральным кодексом, а сложнейшее средство вычисления самых коротких путей к весьма простеньким целям. Мышление — в огромной степени не более, чем процесс шулерских подмен и передергиваний, совершающихся практически неосознанно и с единственной целью: продемонстрировать себе и миру обоснованность личных предпочтений и претензий. Оправдание того, что нравится, и обвинение того, что не нравится — любой умный разговор построен на этом, а вовсе не на поиске какой-то там истины. Да кому она нужна? Да что есть истина, в конце концов?
Стоит лишь начать думать — и некоторые базовые вещи, на которых жизнь стоит, оказываются совершенно непонятно откуда взявшимися и как бы лишними, высосанными из пальца.
Невозможно логически доказать, что надо ночей не спать рядом с больным ребенком. Ведь не спишь всего лишь потому, что не спится от тревоги. Невозможно доказать, почему надо быть снисходительным и бережным к старикам — зато если тебе их жалко, то и доказывать ничего не надо. Невозможно обосновать цифрами и фактами, почему для какого-то другого человека надо буквально горы сворачивать — не рассчитывая ни на вознаграждение, ни на будущую протекцию, а потому только, что иначе на душе кошки скребут, и позарез хочется снова увидеть свет в его, этого другого человека, померкших глазах. Нельзя разумно объяснить, как это можно безо всякой корысти, тайком подложить брату кусочек получше — а это просто самому приятно…
И так далее.
Эти базовые ценности должны быть настолько глубинно и накрепко впечатаны в душу, чтобы человек даже не успевал спросить себя, зачем он это делает.
Когда же от большого ума и рационального подхода к жизни вдруг выясняется, что супруги совсем даже не служат «друг другу опорою в горе и в радости до того, как смерть разлучит их», а «оказывают друг другу сексуальные услуги», и когда вдруг очень разумные люди начинают учить, что ребенка лучше всего воспитывать, платя ему за хорошую отметку — скажем, десятку, а за то, что маме лекарство подал — сотенку, тогда семье приходит конец и остается действительно лишь хозяйственная ячейка. Маленькая такая биржечка. Уолл-стритик.
И тогда, разумеется, кто даст не сто рублей, а перешибет цену и даст сто два — та и мама.
А что вы хотите? Биржа — так уж биржа.
8
Древнекитайская философия. Т. 1–2. М., 1994. Т. 2, с. 203.
9
Цит. по: Кычанов Е. И. Основы средневекового китайского права. М., 1986. С. 74.