Страница 7 из 10
Неожиданно в темноте чья-то рука нащупала аппарат и нажала на нём кнопку. Раздался сдавленный голос:
– Да!
– Эй, Козявкин! – раздался весёлый голос из динамика. – Второй день дозвониться не могу! Тебя, случаем, ещё не похоронили?
– Да нет, вроде… А надо, да?
– Быстро, домой! Попу начищу!
– А… А поцеловать?
– Целую, любимая! Давай, жду.
– Иду, милый. Уже иду.
Про грязных женщин
Формулу, которая заложена в анекдоте про чукчу и француженку, Макеев для себя вывел самостоятельно, причём не рассудочно, а скорее интуитивно.
Вы помните этот анекдот? У чукчи, который сначала женился на француженке, а потом с ней развёлся, спрашивают: «Почему развёлся-то?». Он: «Да грязная она какая-то, моется всё время!».
Жену Макеева звали Агнессой, и она была большой поборницей чистоты. Дома всё постоянно чистила-вылизывала, ненавидела домашних животных (шерсть и грязь!), а мужа, собственно Макеева, терпела, казалось, с большим трудом. Стоило ему прийти домой с работы, как она вела в его сторону своим чувствительным носом, и он без слов понимал: пора немедленно под душ и сменить всю одежду, а иначе вечер будет окончательно испорчен.
Не то чтобы он это осуждал… Нет. Скорее, подобное поведение жены вызывало в нем… брезгливость. Да, да, именно брезгливость: никак иначе он не мог для себя описать это чувство. Будто бы эта её внешняя стерильная чистота скрывала за собой какую-то внутреннюю грязь, которую старательно пыталась она смыть чисто внешними действиями. Впрочем, внешне недовольства он не проявлял: это был вполне стандартный воспитанный (если не сказать – дрессированный) послушный муж, доверявший жене зарплату и мелкие производственные трудности своей бытийно-трудовой деятельности и не позволявший себе половых связей на стороне. Ещё в пору молодости этот человек решил про себя, что «любая женщина стоит любой другой» и, будучи стремительно «окольцован» Агнессой, не проявил к этому событию сколько-нибудь сильного интереса. Служил своей семье, будто долг кому-то отдавал. Единственное, в чём он смел иногда проявлять недовольство, так это отсутствие у них детей, но та только морщила носик: «Фу! Грязь, крики…». Не то чтобы Макеев очень уж сильно любил детей, нет, не больше других мужчин, значит почти вовсе не любил, а просто потому, что без них в жизни не хватало чего-то… Такого… Глубже он не рефлексировал: не до того было.
И всё бы ничего: длилось это годами, могло бы – десятилетиями, если б не один случай. Случай, явившийся в виде друга, пригласившего его в ресторан в вечернее время. Ресторан был обычный, может, разве чуть дороже других. Необычным было место, где стоял их столик: прямо перед небольшой сценой, где исполнялись танцы и стриптиз в угоду посетителям. Вообще к подобным вещам Макеев относился если не безразлично, то вполне спокойно: пик своей сексуальной активности он уже благополучно пережил, а к стариковскому гурманству ещё не подобрался, поэтому контролировал себя хорошо. Но тут его привлекло даже не столько зрелище… Нет, не так. Скорее зрелище плюс запах.
Было так: они поужинали и разминались сигарами (позволенными Макееву лишь вне дома, поэтому вдвойне приятными), когда на небольшую сценку выпрыгнула девушка, исполняющая танец живота. Ни в танцах, ни даже в девушках Макеев особо не разбирался, как, впрочем, и во многом том, чего не касались его профессиональные обязанности (он был экономистом, причём очень неплохим). Но зрелище его привлекло: девушка, стоя почти неподвижно, начала вдруг вибрировать различными частями тела. Быстрее, быстрее, ещё быстрее, пока не дошла до такого бешеного темпа, что, казалось, начала расплываться, раздваиваться, растраиваться… размножаться. И в этот момент по её обнаженному животу поползли капельки пота. А вместе с ними – запах мускуса, ударивший в нос Макееву. Он тут же абсолютно явственно представил себе, как бы сморщился носик Агнессы при таком обонятельном ударе по нему. Представил… и ему это понравилось! И всё исчезло в этот момент: и его приятель, и этот вечерний ресторан, и столик, и Агнесса, и даже эта девушка… всё, кроме потрясающе-волнующего запаха её потного тела. Домой он ушёл совершенно потрясённый.
И с этого вечера вся его жизнь переменилась. Не было больше для него другого удовольствия, чем поездка в переполненном трамвае в жаркий день, или запах «качалки» в спортивном зале, или аромат спортивных состязаний. Он стал страстным коллекционером: вбирал в себя запахи, как губка впитывает воду, причем поначалу предпочитал очень сильные: грязные носки, бомж на лавочке, испражнения, канализация… Потом, как всякий коллекционер, постепенно определился с приоритетами и понемногу начал склоняться к гурманству.
Приоритеты он расставил так. Лучше женщина, чем мужчина, лучше молодая женщина, чем женщина в годах, и лучше всё-таки женщина, чем девушка. Акцентация на пол. При этом он осознал (совершенно неожиданно!), что запах косметики или духов, силясь подавить или замаскировать природный аромат, мешает восприятию, а запах чистого женского тела напоминает своей стерильностью жену. Если свести до короткой формулы, то можно сказать так: ему нравился запах грязных женщин. Грязных (потных) молодых женщин, не пользующихся косметикой. Явление, надо признать, в наше время не очень распространённое, но Макеев как коллекционер уже сформировавшийся, знал где искать: спортивные состязания, танцы (реже), горячие производства, сенокос в деревне… Его жизнь наполнилась смыслом.
Однажды он попытался уловить запах своей жены. Ничего не вышло: она (тоже молодая женщина) могла пахнуть косметикой, духами, месячными. Но не женщиной!
«Я её совсем не знаю», – подумал Макеев.
Он просыпался среди ночи, чтобы обнюхать её. Поймал нечто новое: легкий запах испражнений и одноразовых прокладок, запах желудочного сока и плохо вычищенных зубов. Легкое отклонение от стерильности, к которой она стремилась. Не более того. Это его так разочаровало, что она перестала казаться ему хоть сколько-нибудь привлекательной, хотя незадолго до этого он, вне всякого сомнения, считал ее красавицей.
Он ушел от неё.
Он поменял свою жизнь настолько круто, как никто от него не ожидал, и он сам – в первую очередь.
Он живет на Таити и часами сидит в окружении полуголых тел, вдыхая их аромат.
Он вспомнил, что его зовут Толик.
Местные жители, непосредственные, словно дети, называют его «Тоик», и всякий раз смеются, говоря ему: «Тоик, Тоик!».А он смеётся в ответ.
Небо Аустерлица
Когда хлёстко ударило что-то в живот, поначалу я не почувствовал боли и пытался продолжать бежать вперёд. Я даже перехватил руку врага, скользкую от крови, и он выпустил нож. И только тут допустил ошибку: я вытащил этот нож из своего живота, чтобы им убить. Ошибка эта была столь очевидна, что хоть обратно его вставляй… Но было уже поздно: вместе с ножом, извлечённым наружу, пришла безмерная, выкручивающая суставы, боль, заставившая меня забыть и об оружии, и о моем враге. Осталось только одно: прижать обе руки к ране, из которой хлестала кровь, и упасть на землю. И только тогда, когда вместе с кровью начала меня покидать жизненная сила, я понял: это всё. Я умираю.
Удивительно, но вместе с силами постепенно начала убывать и боль. Я как бы свыкся с нею, принял её, растворился в ней. Неожиданно стало тепло и покойно, словно утром в постели, когда очень не хочется вставать. Перед глазами начали возникать и меняться, словно в калейдоскопе, удивительно яркие картинки.
Вот я совсем маленький. Я влюблён в девочку, измазанную чем-то зеленым, которую зовут Полина. Это очень серьёзная любовь: я твёрдо уверен, что женюсь на ней, когда вырасту.
Дед, выстругавший во дворе для меня деревянную винтовку «трехлинейку»: я очень доволен, я твёрдо знаю, что с ней я непобедим, когда с ребятами играю «в войнушки».
Вот мы с Танькой, соседкой, подкидываем в воздух камушки, а когда они падают на землю, чертим между ними на земле прямую линию, и кричим: «Близнецы!». Так мог радоваться только древний математик, открывший, что между любыми двумя точками можно провести прямую. Мы не знаем этого, мы просто снова кидаем камушки и снова кричим «Близнецы!». Было ли у меня когда-нибудь потом хоть раз в жизни мгновенье столь полного взаимопонимания с другим человеком?