История Нины Б.

Итак, совсем не сложно оказалось сделать так, чтобы Юлиус Мария Бруммер за оздоровительную поездку маленькой Микки Ромберг заплатил немного больше!

Казалось, что эта банковская афера замедлила выздоровление Бруммера, и поэтому он должен был еще оставаться в клинике. В середине января начался сильный снегопад, изо дня в день, из часа в час падали снежинки, земля все больше и больше покрывалась белоснежным одеялом. Движение на железных дорогах срывалось, автобаны на многих трассах стали непроезжими, самолеты бездействовали.

Почтовая связь с Мальоркой временно прервалась, поэтому я чаще говорил с Ниной по телефону. Она чувствовала себя несчастной и была очень раздраженной:

— Я хочу вернуться домой, Роберт. Как долго я еще должна здесь оставаться? Когда я его об этом спрашиваю, он всегда находит отговорку. Это уже чересчур! Мне нужно улететь. Чувствую себя неважно. Я хочу вернуться домой!

— Ты должна еще немного подождать, Нина…

— А смысл? Есть в этом хоть какой-нибудь смысл?

— Пожалуйста, положись на меня.

— Я тебя люблю, Роберт. И полагаюсь на тебя. Но все равно это невыносимо!

Двадцатого февраля Юлиус Мария Бруммер выписался из клиники. Я транспортировал его из клиники домой, завернутого в теплое одеяло. Ему было предписано еще пять дней находиться дома, а после этого врачи разрешили ему прогулки по заснеженному парку — полчаса до обеда и полчаса после обеда. Он похудел, костюм на нем висел, как на огородном пугале. Осторожными шагами пожилого мужчины он безрадостно и неуверенно протаптывал снег. По дороге он тяжело на меня опирался. Мы брели вдоль берега замерзшего озера, когда он сказал:

— Я разговаривал с женой. Она завтра возвращается. Встретим ее в аэропорту.

В сердце у меня кольнуло, но я ответил:

— Конечно, господин Бруммер.

— Я все-таки признался ей по телефону, что со мной было. Поэтому, увидев меня, она не упадет в обморок. Хотя на самом деле она жуткая трусиха. Но я ей сказал, что теперь уже все хорошо. И она успокоилась. Между прочим, Хольден, через два-три дня мы едем в Баден-Баден. Мне надо подлечиться.

32

— Внимание! Самолет Западногерманских авиалиний рейсом из Пальма-де-Мальорки прибывает на посадку, — сообщил бодрый голос из громкоговорителя. Я сидел рядом с Бруммером в ресторане дюссельдорфского аэропорта. Он отказался снять свою шубу, несмотря на то что в помещении было тепло. Ему теперь постоянно было холодно.

Снаружи с затянутых серым цветом небес на заснеженное летное поле опускался четырехмоторный самолет. Он приземлился, образовав на снегу черную тень и выбросив вперед шасси с обеих сторон массивных, серебристых, запорошенных снегом крыльев.

День был пасмурный. Пока самолет громадным корпусом прокладывал колею и катился на нас, я вспомнил тот ненастный вечер прошлого лета, когда мы с Ниной сидели здесь же в ожидании Тони Ворма, который так и не появился. Этим же вечером, чуть позже, я первый раз поцеловал Нину. С того времени много всего случилось, слишком много. А сейчас Нина возвращается. Серебристый самолет, который надвигается на меня, приносит ее мне обратно.

А мне ли?

Пока не мне, пока еще не мне. Но теперь немного осталось до того, когда мы сможем быть вместе, ничего не боясь и до самого конца.

— Идемте, — сказал Бруммер, — поддерживайте меня.

Я вел полного мужчину в темных очках через зал прилета до самых перил среднего выхода. Я все время заслонял его, мою жертву, к которой был так крепко привязан, что он не мог ни ходить без моей помощи, ни стоять без моей поддержки. Я передал Бруммеру букет красных роз, который до этого держал сам, чтобы он поднес его, как только появится Нина.

Один за другим через турникеты выходили пассажиры рейса из Пальма-де-Мальорки, они смеялись и веселились. Встречающие махали руками и приветствовали друзей громкими криками. Здесь, у среднего выхода, царила радостная обстановка. И вот появилась Нина. Она была в сером персидском пальто, которое ей на Мальорку отправили посылкой, в черных ботинках на высоких каблуках, без украшений и головного убора. Светлые волосы свободно лежали на черном меховом воротнике. Лицо Нины сильно загорело, а я почувствовал сердцебиение, когда увидел, что она не накрашена, вообще не накрашена.

Этим летом, которое так быстро пролетело и казалось теперь таким далеким, я ей сказал, что мне нравится, когда она без косметики, и что не позволю ей краситься, если мы будем жить вместе. И в день своего возвращения она не накрасилась, что в действительности означало «я люблю тебя».

Бруммер обнял Нину и поцеловал ее в обе щеки. Через его плечо она посмотрела на меня. Ее глаза лихорадочно сверкнули. Тридцать три дня мы не виделись, не прикасались друг к другу. Глаза ее блестели, и я знал, о чем она подумала, потому что я подумал о том же. Кровь ударила мне в висок, каждая клетка моего тела тосковала по ней, по ней, и по ее глазам я увидел, что она чувствует то же самое.

Бруммер поднялся. Он вручил ей красные розы и спросил, как прошел полет.

— Отлично, — ответила она. — Добрый день, господин Хольден!

Я поклонился, держа в руке шоферскую фуражку:

— Добрый день, госпожа. Я рад, что вы снова с нами!

— Я тоже рада, господин Хольден. (Ее глаза, ее глаза!) А все-таки я на вас сердита: вы ни разу не сообщили мне по телефону, что случилось с моим мужем.

— Я ему это категорически запретил, — объяснил Бруммер, борясь с одышкой.

— Несмотря ни на что, это был ваш долг, — серьезно сказала Нина.

Ее глаза. Ее глаза. Ее глаза. Мы открыто смотрели друг на друга, так как она намеренно заговорила прямо со мной, и я мысленно увидел ее такой, какой видел тогда, тем страстным днем: обнаженной. Я чувствовал, как тряслись мои руки, и заслонил ее спиной, чтобы Бруммер ничего не заметил. Наш взгляд задержался. Мне стало жарко. Я перевел дух, когда до меня дошло, что мы оба сделали, Нина и я: этим взглядом мы любили друг друга.

Я услышал, как Бруммер вздохнул. Он пошатнулся, выступив вперед, и покачал головой:

— Это… ничего…

Он с трудом взял себя в руки, и было видно, каким жалким он стал. Губы его посинели.

— …только… чуть-чуть… немного… голова кружится… — он фальшиво улыбнулся Нине. — Волнение… и радость… сходите за… сходите за багажом, Хольден, мы прямо отсюда пойдем в машину.

— Конечно, господин Бруммер, — сказал я. И глазами послал Нине последний поцелуй. Затем пошел к выдаче багажа, взял чемоданы и сумки и притащил их к «Кадиллаку», стоявшему в снегу перед зданием аэропорта. Свет померк, настолько пасмурным был этот день. В воздухе опять кружился снег. Я ехал домой. По дороге Бруммер рассказал Нине о своем намерении через три дня уехать в Баден-Баден. Я теперь все время смотрел на нее внимательно, так как мы не могли любить друг друга через зеркало заднего вида.

— Сможешь за три дня подготовиться? — спросил он ее.

— Разумеется, — ответила она ему, и даже когда я слышал лишь ее голос, было ясно, как мы любим друг друга. Мы же так долго не виделись и так друг по другу тосковали! Это было понятно по ее взгляду и ее голосу. Когда мы приехали и я помогал Нине вылезти из машины, меня словно ударило током, и я увидел, как ее загорелое лицо вдруг покраснело. Появился надменный слуга и помог мне выгрузить багаж. Вместе с ним мы потащили чемоданы в дом, следуя вплотную за Ниной, которая поднималась по лестнице, медленно покачивая бедрами. Это было последнее, что я увидел перед тем, как мы поехали в Баден-Баден.

В течение трех дней Бруммер не отпускал ее от себя. Ему нужно было тотчас же по возвращении из аэропорта вернуться к постельному режиму, и он настоял на том, чтобы Нина постоянно оставалась рядом с ним. Он был очень слаб, и мне нетрудно было догадаться, что она все это время будет при нем. Я ни разу не чувствовал себя дурно за эти три дня, потому что теперь мы очень быстро должны были уехать.

После обеда, перед нашим отъездом, в камере хранения Центрального вокзала я взял из моего чемодана белую трость для слепых и темные очки и направился к Фонду Юлиуса Марии Бруммера для слепых и инвалидов по зрению.