История Нины Б.

Таким образом, все, что я описал до настоящего момента, никак не связано с ведением дневника — это скорее отчет о прошедшем, начало книги воспоминаний. Поэтому десяток уже написанных страниц, как мне кажется, надо поместить перед моими воспоминаниями в виде своего рода пролога.

Чем больше я думаю об этой новой, столь необычной для меня деятельности, тем легче мне становится. Процесс писания будет меня отвлекать. Я смогу четче все осмыслить и более хладнокровно действовать в течение этих последних недель жизни негодяя.

Когда я ходил в школу, учителя очень хвалили мои сочинения. В то время мои родители предавались напрасным надеждам, что я стану писателем, ибо мы были очень бедны, а они узнали из одного иллюстрированного журнала размер годового дохода писателя Людвига Гангхофера.

Я разочаровал своих бедных родителей, и не только с точки зрения литературной карьеры. У меня возникает невольная улыбка, когда я думаю, что и эта запоздалая литературная попытка, которую я предпринимаю сегодня, в день моего 41-летия, вряд ли даст какие-либо финансовые результаты.

У этих страниц могут быть две судьбы. Если то, что я начал, увенчается успехом, на одного подлеца в мире станет меньше и я опять смогу свободно дышать и жить в безопасности. Тогда я оставлю эти записи у себя и буду время от времени их перечитывать, чтобы лишний раз убедиться в том, что в этом мире трусливых судей и продажных свидетелей все же есть своего рода неприкасаемая справедливость, сделавшая меня своим инструментом. Но может случиться и так, что все окажется напрасным. И в таком случае эта рукопись станет для комиссара полиции Кельмана моим признанием.

2

В первый раз я встретился с Юлиусом Марией Бруммером вечером 21 августа 1956 года. В тот день в Дюссельдорфе шел дождь. Старый автобус, в котором я ехал из центра города в сторону Цецилиеналлее, был переполнен. Рабочие и мелкие служащие возвращались с работы домой. Пахло промокшей одеждой, дешевым сапожным кремом и отвратительным жиром — печально-затхлый запах, типичный для бедных людей. Свет тускло горевших ламп салона автобуса падал на изможденные лица. Некоторые мужчины читали. У одного, рябого, в уголке рта был зажат погашенный окурок сигары. Женщины смотрели потухшими глазами в пустоту. Молодая девушка, сидевшая рядом со мной, пыталась подкрасить губы. Автобус гремел и качался из стороны в сторону. Рука с помадой дернулась, и теперь девушка терпеливо стирала красный жир со щеки. Вторая попытка ей удалась. Глядя в маленькое зеркальце, девушка отрепетировала несколько разновидностей улыбок.

Угрюмый кондуктор пробирался через толпу пассажиров. По окнам автобуса скатывались капли дождя, отчего огни на улицах вспыхивали множеством искр. Люди один за другим выходили из автобуса. Под натиском порывистого восточного ветра они боролись со своими зонтами и пропадали в темноте. Девушка с накрашенными губами вышла на остановке «Малькастен», перед большим кинотеатром. Я видел, как она, лучезарно улыбаясь, поспешила по направлению к молодому человеку. Тот смотрел на освещенные часы, его симпатичное лицо было злым. Она явно опоздала, поэтому шла, печально склонив голову. Когда автобус отъезжал от остановки, молодые люди, нырнув в зарево неоновых огней, остановились перед гигантским портретом американской полногрудой красавицы. Я стал невольным свидетелем конца их любовной истории. Он был слишком симпатичен, а она, видимо, малодушна. Она положила свою руку на мокрый рукав его плаща, он же молча стряхнул ее руку и, отшвырнув в сторону недокуренную сигарету, пошел прочь. Спотыкаясь на высоких каблуках, она побежала за ним, натыкаясь на спешащих людей и бессмысленно поправляя мокрые пряди волос. Потом она тихо стояла под дождем — худенькая, павшая духом.

— «Хофгартен»! — крикнул хмурый кондуктор.

Кинотеатр, девушка, огни — все давно исчезло. Мы уже доехали до реки, по берегам которой расположились длинные ряды дорогих вилл.

Я вышел из автобуса. Холодный дождь хлестал по лицу. Перед рестораном «Райнтеррассен» было припарковано множество машин. Я увидел ярко освещенные окна. В баре играл оркестр, но музыки слышно не было. Четыре пары беззвучно скользили по паркету…

Подняв воротник старого плаща, я направился вверх по Цецилиеналлее. Под одним из деревьев я остановился закатать штанины, чтобы их не запачкать, — синий костюм на мне был у меня единственным. Помимо него в мой гардероб входили две пары старых фланелевых брюк, серые и коричневые, кожаная куртка и спортивный пиджак. Серые брюки местами были уже потерты, подкладка пиджака разошлась, но синий двубортный костюм выглядел еще довольно прилично — при электрическом освещении. При дневном свете задница блестела, но в этом месте брюки прикрывал пиджак.

У меня было две пары обуви, коричневая и черная. У левого башмака черной пары подошва почти совсем износилась, но, несмотря на это, сегодня я выбрал именно их, так как коричневые не подходят к синему костюму. Вечером мне обязательно надо было произвести хорошее впечатление. У меня еще оставалась одна марка и тридцать один пфенниг. За комнату я не платил уже несколько месяцев, поэтому хозяйка со мной не разговаривала.

В кронах деревьев свистел ветер. Со стороны реки раздавался гудок парохода. Я вышел на поворот шоссе и увидел множество людей. Они стояли перед открытыми воротами парка, освещенными фарами нескольких автомашин. Подойдя ближе, я заметил, что и в парке стоят три машины. Рядом суетились полицейские.

На маленькой эмалевой табличке, прикрепленной к ограде, было написано: «Цецилиеналлее, 486». Я протиснулся через толпу. Здесь было не менее тридцати человек, мужчин и женщин. Некоторые стояли под раскрытыми зонтами, у других дождевые капли стекали по лицу. Все наблюдали за полицейскими, спешащими из своих машин по мокрой траве к огромной вилле, возвышающейся за старыми деревьями парка. Тяжелые капли дождя серебряными нитями разрезали потоки света автомобильных фар.

Все было похоже на какую-то декорацию к фильму, совершенно не реальную и только что установленную.

Рядом с воротами стояли две старые женщины.

— Газ, — сказала первая.

— Глупости, — отозвалась вторая. — Соляная кислота и лизол.

— Газ, — настаивала первая. — Я слышала, что сказал парень со «скорой помощи». Она уже мертва.

— Если она уже мертва, почему же ее так быстро увезли? С сиреной и мигалками?

— Если бы у тебя было столько денег, — сказала первая.

— Это наверняка была соляная кислота, — сказала вторая и глухо кашлянула.

— Что здесь произошло? — спросил я.

Пожилые женщины посмотрели на меня. Свет автомобильных фар освещал их любопытные лица.

— Все в Божьих руках, — сказала вторая и громоподобно высморкалась.

— Все мы во власти Божьей, — поддержала ее вторая.

Я прошел через распахнутые ворота. Поперек покрытой галькой широкой аллеи, которая вела к вилле, стояла патрульная полицейская машина. Двигатель беспокойно гудел. Я прошел мимо молодого полицейского, который в этот момент говорил в микрофон переговорного устройства:

— Центральный… Докладываю, Дюссель-три…

Сквозь помехи послышался ответ:

— Говорите, Дюссель-три…

— «Скорая помощь» направляется в больницу Святой Марии, — сказал молодой полицейский, которому капли дождя падали за воротник. — Мужчина доставит Дюссель-четыре из офиса…

Я пошел дальше. Никто не обращал на меня внимания. Я увидел клумбу с лилиями и еще одну с розами. Из зарослей рододендрона, виляя обрубком хвоста, вперевалку вышла бесформенная кривоногая собака. Ее пятнистая рыжая шерсть была мокрая. Жалкого вида старый боксер остановился у дерева, затем подошел ко мне, ткнулся мордой в мое колено и заскулил. Я наклонился и погладил его. Уши у него были не подрезаны. Я только сейчас заметил, почему он наткнулся на меня: глаза собаки были молочного цвета с кровавыми прожилками. Пес был слеп. Внезапно он упал, затем поднялся и поплелся назад в заросли.