Страница 23 из 31
Мысли в институте высокие, втягиваемся в неведомое доселе, но неуютно в Москве приезжему человеку. Война недавно кончилась, голодно, холодно было. Все никак не согреешься нигде, полное отсутствие отопления в общежитии, в тех комнатах, где ютились студенты. Отогревались только в институте. Решали стратегическую задачу: как остаться здесь ночевать? Выйти в буран на ледяную платформу к электричке было наказанием Господним. В начале лета теплело, но голодно было всегда, худоба наша пугала родителей, когда мы приезжали домой отогреться, отъесться и выспаться вдоволь.
Институт захватил, вобрал в себя. Учиться было интересно, а жилось в тогдашней Москве очень тяжело. И лет десять моталась я по разрушенному, голодному маршруту Москва – хутор – Ейск.
Насколько хутор был теплее и добрее, вот уж точно – "север вреден для меня".
Послали нас как-то осенью капусту рубить. Сыро, ботинки протекают, ноги мерзнут. Бригадир постучал по моей спине и поставил рядом валенки с галошами. Приметил, видно, мое обмундирование. Валенки отстоялись на припечке, прямо горячие стали. Какое счастье! Впервые север обогрел мои ноги. Ведь невыносимо вытаскиваться из теплоты в подсушенные, но дырявые ботинки. Они выжаривались, однако воду на мокрой улице впускали сразу… Тяжко было иногородцу. Судьба и время не щадили. Так казалось мне тогда, казалось, что я никогда не отогреюсь.
А в институте – блаженство. Предмет "мастерство киноактера", конечно, волшебный, открывающий неторопливо мир литературы, искусства, истории. Скорее в Москву – в институт!- вопила душа в конце августа. А потом еще один зов: в Краснодон, на съемки фильма "Молодая гвардия"!
Когда человек уезжает, то всю дорогу живет еще той жизнью, которая осталась позади. Нам обычно задавали на лето прочитать какое-нибудь произведение из классики и запомнить интересные случаи из жизни. На особых занятиях мы рассказывали их всему курсу. Меня же всегда тянуло встать и поведать о своем с мизансценой, то есть с помощью жестов и мимики. Летом, бывало, лежу, смотрю в небо и смеюсь, как представлю, что рассказываю студентам и педагогу обо всем, что произошло. Много чего было за лето!
К примеру, такое. Мама ведет собрание, за окном летний дождь льет, как из ведра. Вдруг она видит, как входит белобрысая толстенькая Дурка, а следом – незнакомец. И он, и Дурка промокли до нитки. Дурка ставит табуретку углом и садится, незнакомый мужчина – рядом, положив руку Дурке на плечо. В зале смятение…
Дурка подмигивает президиуму, а мама делает выразительную паузу, призывая к тишине.
Собрание шло долго, и, как только дождь перестал, Дурка, согнувшись, вышла за дверь, незнакомец – за нею. Оказывается, он подводник, приехал из Москвы подводные лодки проверять, но почему-то ни разу никуда не отлучался, кроме как ночью в дом отдыха. Приезжий – новый человек, из чужих краев, из иной среды, даже выговор другой, а это всегда пленяет.
Маме чуть обидно стало рано ложиться спать, ей хотелось в хату к
Дурке, где еще две-три товарки гуляли да рюмочку-другую пропускали. Какая-то новизна летала вечерами – незнакомец появился. Позже стали гулять впятером.
– Эх, Петровны нету!- накрывая на стол, сначала говорила Дурка. Вот бы попели с нею – отпад!
– Да, Петровна у нас дюже гарно поет, хором руководит,- вторят товарки.- Она еще в детстве в церкви на клиросе спивала. Батюшка хвалил ее…
Мама не сразу согласилась прийти на вечеринку и нагрянула без предупреждения. В руках она всегда держала папку – скоросшиватель.
– Вечер добрый,- сказала мама.
Лучше бы ей не появляться, притягивала она к себе людей, в любой компании становилась лидером. Рассказчица была талантливая, вела себя естественно, чем и располагала неизменно всех к себе…
Побыв немного, собралась уходить.
– Пойду. А то дети и муж погонят из дому.
– Иди, иди, коммунистка! Все дела партийные у тебя.
– Да хоть бы и не партийные. Петровна есть Петровна. Надо будет – и до утра просидит, распоется, рассмешит всех,- заступилась за маму Дурка.
– Ну, ничего, кадась мы ее заграбастаем.
Мама вмиг оценила Дуркиного кавалера: и форму рук и затылка приметила, и тембр голоса ей понравился. Да и одет опрятно.
– Ничего, чистенький, аккуратный,- ответила она Дурке, когда та спросила: "Ну как он тебе?" Мама с ее проницательностью не раз отмечала подходящего мужчину, но это, как правило, ни во что не выливалось. Она была самолюбива, строга к себе и тем сильнее, чем больше осознавала свою нелюбовь к мужу.
Они там гуляют, но мама знала, что тот, Дуркин, ждет лишь ее.
– Может, пойдем, пройдемся?- сказала она как-то мужу.- А то все работа, работа… Посевную закончили – чего теперь?
– Вот еще!- Он скривил лицо, будто ему касторку предложили.- Иди одна. К Дурке зайдешь, частушки споешь.
Мама никогда не пела частушек, она пела, как богиня, красивым контральто задушевные народные песни. Сам Алексей Денисович
Дикий спрашивал меня: "Мама не скоро приедет?" Он слышал, как она поет,- в ВТО отмечали мы какую-то премьеру. Спрашивали о маме и другие режиссеры. "Как приедет – сообщу",- смеялась я. А рассказчицей, равной ей, была только я.
– Молодец, дочка!- хвалила она меня, когда я, бывало, подхватывала ее рассказы.
Дурка торжествовала. Привела такого мужика… Да еще москвича.
Отличался он от колхозников. Почему-то особенно поразил всех его несессер.
Как-то приходит Дурка в слезах. Мама ну ее утешать:
– Не плачь, Дурка. Чует мое сердце – прохвост он. Никакой он не подводник. Брешет. Скорей всего надводник: поверху, сама знаешь, чего плавает. Це такой, шо шукае, где плохо лежит…
Бродяга-курортник… На выпивку налегает, а гроши давно кончились.
– Каже, с жинкою живут плохо.
– На черта ты ту накидку из бисера купила на толкучке? А теперь плачешь.
– Долгу богато… Я ж ему еще с собой дала на одежду. Сказал, что поженимся. Прошел уж месяц – ни гу-гу.
– Так ты ему еще и денег дала?!
– От радости.
– От какой такой радости?
– Дите будет…
– Это неплохо. Ты одинокая. Еремей твой без вести пропал.
– Да пора уж, скоро тридцать мне.
Бедная Дурка: она не только продала кое-что за этот роман, но и купила себе у пленной немки пелерину из бисера. Думала, что наряд этот сблизит ее с тем высшим классом, к которому, по мнению Дурки, относился и ее будущий муж. А он уехал – и с концами. Родился мальчик. Слала Дурка письма в Москву – ни ответа, ни привета.
…Сейчас лежу на брезенте баркаса и придерживаю тугой конверт с письмом, которое мне пришлось переписать более мелким почерком.
В нем и фотография Валерочки – Дуркиного сыночка. Каждой женщине, родившей в одиночку, хочется похвастаться перед отцом ребенка – какой, дескать, сын у меня хороший получился. А
Валерка разинул "варежку" и хохочет во всю ивановскую, сидя на мотоцикле…
Конверт отдала подводнику – и до свидания… Дурка вытягивала из меня обнадеживающие детали, но тщетно. Хватит и этого. Шли годы, она нет-нет да и попросит вновь рассказать о моей встрече с отцом Валерки.
Как-то заехала я на хутор по дороге на юг, к морю,- сыну бронхит полечить.
– Папаня!- слышу ломаный мальчишеский голосок в Дуркином дворе. Тетя Нонна з Вовкою.
Постаралась не выдать удивления: Еремей Дуркин вернулся.
– Дядя Ерема, где Александра Григорьевна?
– Заходьте – она на берегу белье трепае.
– Я схожу к ней,- упредила я его.
– Она во-он за той вербой.- Просветленный Еремей охотно указал пальцем.
Обнялись мы с Дуркою, сели, буруем ногами прозрачную, чистою воду. Мальки кусаются…
– Батога хорошего дав мне и усе,- говорит Дурка.- Пацана признал. Тот его батькой зовет. Малой был – четыре месяца. Ото и весь сказ…
– Да, Григорьевна. Такую любовь сроду не найдешь, как Еремей тебя любит.
– И я его тоже,- ответила Дурка.
Бывают же такие люди, как Дурка. Без нее на хуторе пусто. Пускай хоть спит, хоть борщ варит – лишь бы хутор не становился порожним. Вот уж отрада для всех, игрушечка и для взрослого, и для дитяти. Смотришь, ребятенок еще только ползать начинает, а до их двора первым делом доберется.