Страница 13 из 14
– Да-а, – попробовал сказать кто-то и сам же осекся.
– Коллеги, – наконец-то сказал профессор каким-то глухим голосом. – Пойдемте. Мария утомилась от нашего внимания.
– Я останусь, – сказала Мэгги. – Помогу отмыться. Самой ей не справиться.
Поздним вечером Глеб зашел к ней. Собирался постучаться, но дверь оказалась не запертой, только прикрытой. Он хотел посмотреть на оленей в темноте, при нижнем свете. Мария, переодетая в чистое, отмытая стараниями Мэгги, спала на диване под этим своим рисунком. Спала, свернувшись калачиком, спрятав нос куда-то под руку, не по-обезьяньи даже, по кошачьи. Глеб догадался, что она сквозь сон сознает, чувствует его присутствие, но она не открыла глаз, ее дыхание ровно – она доверяет Глебу.
Он смотрел на оленей с нижней подсветкой (хорошо, что у Марии, видимо, уже не хватило сил, чтобы встать и выключить свет). Сейчас они были совсем уж похожи на пещерные рисунки древних людей Земли. Но красный олень улыбался. Была ли эта робкая его улыбка тогда, днем, а он не заметил, или же Мария, окрыленная успехом, пририсовывала после?
Сам не зная зачем, прошел к окну, к телескопу. Ей установили такой простенький школьный, на металлической мачте, воткнутой острием в напольное основание. Должны были пройти тысячелетия, прежде чем далекие потомки Марии начнут заселять звездное небо своими богами, а Мария уже знает, что в небе есть красные гиганты и белые карлики, ей уже рассказали о квазарах. А по ночам, должно быть, в своих кошмарах, она видит, как мужчины племени альфа вспарывают животы ее родителям.
Ульрика занималась с Марией в лаборатории, а Мэгги здесь. Обе смеялись, «как трудно, оказывается, рассказать «простыми словами», и «надо же, как много на свете вещей, о которых помимо двух-трех вполне школярских слов вообще ничего не знаешь».
Глеб, глянув рассеянно в телескоп, хотел уже направиться к двери, но вот на подоконнике, в стопке иллюстрированных журналов… Он вытянул за уголок. Это было старенькое пособие по искусству. Глеб пролистнул. Вот эти олени! Она срисовала как могла. Но цвета для оленей и улыбку для красного придумала сама. Глеб всё понял. Она слышала споры, знала, как Ульрика и профессор удручены тем, что «никто на этой планете никогда не нарисует оленя». Она жалела их.Она нарисовала оленей для них.
В это время в доме напротив в небольшой столовой профессор и Ульрика. Перед профессором бутылка виски.
– Наверно, уже достаточно, – говорит Ульрика.
Снайпс наливает себе еще.
– Я понимаю, конечно, – цедит Ульрика, – не каждый день теряешь такой непробиваемый аргумент в пользу того, что вы сделали с альфами.
– Что ж, наслаждайся, – кивает профессор, – о таком подарке и не мечтала… м-да. Только смею заметить, племя Марии отличается кое-чем от племени альфа, потому, кстати, и проиграло.
– Тогда с чего вдруг траур? – Ульрика показывает на бутылку.
– Это я вообще, – пытается сказать профессор. – Устал. – И вдруг: – Скоро у омеги будут художники. Много художников.
Он снова выпил и снова налил.
– В самом деле, достаточно, – говорит Ульрика мягко. – Дело, конечно, ваше, ладно, пойду принесу вам льда.
Она встала, пошла к холодильнику, открыла дверцу, громко, нарочито громко выламывала ножом кубики льда из формочки, быстрым движением открыла ящичек кухонного гарнитура, что над холодильником, схватила что-то, спрятала в карман.
– Я всё вижу, ты отражаешься в зеркале.
– Я могу это сделать и совершенно открыто, – зло ответила Ульрика.
– Ты что, и вправду думаешь, что я собираюсь заесть эту бутылку виски таблетками, как только ты уйдешь? Я не настолько сентиментален… И всё, что я сделал с альфами, – ты слышишь меня? – всё было правильно!
– Мы пять лет повторяем друг другу одни и те же доводы и вот наконец появилось хоть что-то новое, а вы…
– Я всегда сознавал свою ответственность, – перебивает Снайпс, – и если надо, отвечу и перед НАСА, вообще перед Землей.
– А я вот всё отвечаю перед племенем альфа.
– Это слова, девочка. Только слова. Ты отвечаешь перед теми вполне земными вещами, в универсальности коих давно уже сомневаешься. В отличие от меня.
– Вот как? – сарказм в голосе Ульрики.
– Скажу больше, ты и отвечаешь, чтобы заглушить свои сомнения.
– А перед чем отвечаете вы? Только не надо мне ни про НАСА, ни про комиссию Конгресса и про человечество не надо, ладно?
– Ты не хуже меня знаешь, что омега, придет время, и будет омегой и ничем иным. И ты сделала для этого почти столько же, как и я.
– Вы уходите от ответа, – сказала Ульрика.
– Я ищу его, – улыбнулся Снайпс. – Я пока что в процессе. Но…
– Да, я запомнила, насчет племени альфа вы всё сделали правильно. Что-то можете добавить еще?
– В юности мне нравились стервозные женщины, – попытался Снайпс. – А вот насчет этого, – он указал на карман, куда она спрятала упаковку лекарства. – Я тронут, конечно, но ведь это на тебя так действует предстоящий скорый отлет?
Ульрика промолчала.
– А я вот, как ты, наверное, уже догадалась, – продолжал профессор, – останусь здесь. В оставшиеся мне лет этак двадцать-двадцать пять буду сидеть, давиться собственной правотой.
– Подождите, Роберт (она впервые назвала его так). Мы ведь еще не сделали то, что прикрываем эвфемизмом «последний шаг». Мы успеем. У нас будет время.– То есть ты хочешь сказать, что если мы не успеем, – ты останешься?! – поразился профессор.
10. Странная ночь
– Не верю, что через месяц, ровно уже через месяц, я улечу отсюда, – говорит Мэгги.
Они с Глебом стоят на границе, там, где кончается станция, на самом обрыве плато. Под ними отвесная бездна. Где-то там, внизу, должен быть мир людей омега и альфа. Спящий сейчас. Над ними громадная ночь планеты «Земля второй попытки» со звездами, которых никогда не видели люди Земли, так же как и видны они для тех, кто живет в герметичных поселках на спутниках Юпитера или же на Плутоне, осваивается на планете Луби, открывает мир Саржа.
– А вот вернусь, и земное небо будет чужим, экзотичным, даже пугающим. Буду бояться Большой Медведицы? Маяться, тосковать при виде ее ковша?
– Что ты, Мэгги. Звезды не могут быть чужими и уж тем более враждебными. Пусть у нас с тобой разный опыт здесь… Они могут быть никакими, – добавил Глеб после паузы.
– Станция, – говорит Мэгги. – Уйти и не оглянуться. Я? Всем обязана ей, наверное. Но уйти, и уйти, и уйти.
– А Земля?
– Если ты о временны́х парадоксах, несовпадениях… А я и хотела, чтоб так!
Вернуться на Землю, с которой ничто не связывает, где нет уже тех, кто помнит тебя – чтоб до анонимности, до неузнавания пейзажа, себя самой в пейзаже. Не за-ради пустоты. В пользу чистоты возвращения, чистоты предстоящего тебе в земном бытии… Или же, может, во имя чистоты просто, как таковой, не имеющей отношения к тебе… А пустота, что же, – попыталась улыбнуться Мэгги, – так, побочный эффект. – После скомканной паузы. – Мы здесь вроде как пригубили от Истины, Смысла… может быть, от того, что поважнее будет Истины, Смысла… И не получили ничего.
– Вы дали, понимаешь, дали самой этой Истине, этому Смыслу! При всех ошибках ваших, несуразностях, тупиках – привнесли в них. – Глеб сбился.
– Если б это и вправду было так. – Она обняла его, прижалась. – Общность неудачи связывает с ними, да? Единственная связь. Ради этого стоило. – Она замолчала. Потом страстно:
– Значит, Истина есть, Смысл есть, и мы настоящие, столько холода, одиночества, тоски. Метафизика достигает самой себя лишь самой своей неудачей – вот чего не понял наш гениальный профессор Снайпс. Больше, глубже самой себя на неудачу. А нам ни-че-го не надо.
– Это такая свобода и еще неприкаянность, – говорит Глеб. – Земля второй ли попытки, первой, космос, хаос – всё детали.
– Это гимн безысходности, – улыбается Мэгги. – Попытаемся жить без подпорок. Надо же когда-то начинать.