За годом год

— Потому, что она отравляет жизнь, не дает быть честным…

— Вы почему-то упорно не хотите говорить с судом открыто.

Василий Петрович перевел взгляд на усача, который сидел, подперев висок кулаком, и, не найдя в нем сочувствия, умоляюще взглянул на судью.

— Вам мешает сын?

Вера вскочила со скамьи и, взяв Юрика за руку, заставила встать и его. Бледная, с гримасой презрения на лице, она выкрикнула деревянным, не своим голосом:

— Я не имею ничего против! Он тоже опостылел мне, и я ненавижу его. Я даю ему полную свободу!..

Из здания суда он вышел, шатаясь, как пьяный. Про шел несколько кварталов и только тогда с удивлением заметил, что идет куда надо. На улице уже горели фонари. Тротуары по-вечернему были многолюдны. На углу проспекта и Комсомольской, где теперь возвышался пятиэтажный дом с полубашней и городскими часами, он, холодея, увидел Валю. Она шла с незнакомыми ему парнями. Парни смеялись, а она в знак согласия кивала головой. Поравнявшись с Василием Петровичем, Валя устремила взгляд вперед и прошла мимо, словно не замечая.

А вокруг царила весна. И хотя небо, как все последние ночи, было чистое и звездное, где-то хлюпало, капало и журчало.

Теперь осталось только ждать и работать.

Областной суд расторгнул брак, и Вера категорически запретила Насилию Петровичу встречаться с сыном. Чтоб не терзать сердце ребенка, Василий Петрович послушался и, опасаясь натолкнуться на Юрика случайно, старался обходить гостиницу. Но, услышав, что Вера уезжает в Москву, все же поехал на вокзал проститься. Прохаживаясь между мраморными колоннами вестибюля, он, однако, так и не решился подойти к Вере и Юрику, которые до прихода поезда коротали время в зале ожидания. Возле них стояли знакомые чемоданы в парусиновых, с красной окантовкой чехлах. Юрик дважды бегал к буфету пить газированную воду с сиропом, и все это почему-то вызывало у Василия Петровича боль.

Он, возможно, вообще не подошел бы, не появись возле них Понтус. Поцеловав Вере руку и похлопав Юру по спине, Понтус стал что-то горячо говорить. В этот момент диктор усталым голосом, в мое, объявил по радио, что поезд Вильнюс — Москва будет стоять на первом пути. Купив перронный билет, Василий Петрович вместе с пассажирами вышел на платформу. Вера и сын стояли уже в очереди у вагона. Возле них, с чемоданами у ног, был и Понту". Подогретый его присутствием, Василий Петрович подошел к сыну, взял его за руку и молча отвел в сторону. Он выглядел очень решительным, и Вера не посмела возразить, а только демонстративно повернулась к Понтусу и заговорила с ним, будто ничего не случилось.

Когда поезд ушел и Василий Петрович направился домой, на Привокзальной площади его неожиданно догнал Понтус.

Что на это толкнуло его, опытного и расчетливого? Порыв? Почувствованная заново опасность, которая тянет к себе, как глубина? Мысли, что сейчас, когда уехала Вера, примирение стало более возможном? Ставка на идеализм и наивность противника? Беззастенчивое желание проверить его нервы и последние намерения? А может быть, тупая убежденность, что припугнуть и предупредить никогда не вредно?..

— Послушайте, — сказал он, немного забегая вперед, — я давно хотел поговорить с вами тет-а-тет. Давайте будем мужчинами! Дело ведь прошлое.

— Почему? — вопросом ответил Василий Петрович, не останавливаясь.

— Теперь нам нечего делить.

— Кто это вам сказал?

— Вы поставили себя в тяжелое положение. На что вы еще надеетесь?

— На правду.

— И это после всего?

— Вот именно! — уже не выдержал Василий Петрович и почувствовал, что если Понтус не отстанет, он кинется на него с кулаками или совершит какую-нибудь другую глупость.

Это как-то передалось Понтусу. Он брезгливо сморщился и с видом человека, вольного в своих действиях, круто повернул к ожидавшей его машине.

Имел Василий Петрович разговор и с Валей.

Питался он теперь в столовых. Чаще всего ходил в буфет горсовета, где можно было пообедать. Буфет неплохо снабжали, его посещало не очень много людей. Василий Петрович даже облюбовал себе место — в углу, возле широколистого фикуса со срезанной верхушкой. Он чем-то нравился, да и стол в углу часто оставался свободным. В этот раз Василий Петрович, как и обычно, сидел и читал газету, а когда отложил ее в сторону и взялся за ложку — официантка принесла блюдо, — вдруг напротив увидел Валю. Открыв сумочку, та копалась в ней.

Он ждал, что Валя смутится или, во всяком случае, удивится. Но она торопливо положила обратно блокнотик, вынутый было из сумочки, и поздоровалась с ним как с человеком, с которым встречалась часто, но случайно.

— Вы тут обедаете? — повесила она сумочку на спинку стула.

Буфет был в цокольном этаже. Свет скупо проникал сюда, и здесь всегда горело электричество.

Свет золотил пепельные Валины волосы и мягко оттенял ее лицо. Кругом слышался гомон. За буфетной стойкой у кассы, урчавшей при каждом повороте ручки, в вышитой блузке, и кружевном кокошнике стояла буфетчица. На застекленных полках были выставлены бутылки шампанского с серебристыми головками, коробки конфет, пачки папирос, круглые банки халвы, плитки шоколада. И это также как бы отбрасывало на Валю свой отблеск. А возможно, все это было просто фантазией Василия Петровича — поэта в душе, человека не особенно удачливого, но жадного в стремлении открывать красоту.

Он никогда наедине не сидел за одним столом с Валей. Его многие не поймут, но мужчины, которым перевалило за сорок, наверное, разделят его чувство — на Василия Петровича повеяло семейным уютом.

— Говорят, тут вкусно готовят и нет очередей. Правда? — спросила Валя. — Мне очень удобно сюда ходить, совсем рядом.

— Я давно собирался поблагодарить вас за статью, — сказал Василий Петрович.

Его слова испугали Валю. Испугали тем, что она вдруг не выдержит и он догадается о ее решении — собою заслонить его, взять ответственность за добрые отношения с Лочмелем на одну себя и доказать этим, что Василий Петрович здесь ни при чем, что никаких близких отношений у нее с Василием Петровичем нет и не было. Они совсем чужие люди. И если надо взыскивать, то только с нее.

Но как это сделать, если Василий Петрович разгадает ее игру? Разве он согласится на это? Разве в обиде и ярости не совершит глупостей, какие будут на руку Понтусу и его друзьям… Нет, нет! Пусть лучше уже думает, что она отвернулась от него в тяжелую минуту. Может быть, когда-нибудь и поймет…

— Но статью ведь не напечатали, — как о чем-то незначительном сказала она.

— Зато переслали в ЦК. А это тоже важно.

— Мне нравится тут у вас. Смотрите, несут и мне, — не дав ему продолжать разговор, показала Валя на официантку, выходившую с подносом из кухонной двери.

Ничто ни Валина враждебность, ни ее возмущение или гнев — не поразили бы так Василия Петровича, как это легкое, как казалось ему, безразличие. "Значит, конец, — подумал он. — Неужели конец?.."

Оставалось только одно — работа.

Город рос, хорошел, и Василию Петровичу сдавалось, что вот-вот, еще немного усилий, выдержки — и тогда можно будет с облегчением вздохнуть. Тебя поймут, и происки недругов станут не страшными — на них можно будет смотреть с высоты достижений. Может быть, поймет и Валя. Только скорее, как можно скорее надо достигнуть этой заветной черты, за которой начнется подлинное творчество, а значит, несмотря ни на что, — и счастье. И хоть он, Василий Петрович, неуклюж и неловок во многом, оно обязательно придет. Только необходимо сделать еще это и это. Не может же так вечно длиться… И Василий Петрович торопился, беря под личный контроль даже стройки.

Но иногда ему становилось жутко. А что если обстоятельства окажутся сильнее его? Тогда и сделанное пойдет насмарку, прахом. Вместо тебя появится какой-нибудь дядя и, глумясь, доказывая, что ты и замыслы твои — ничто, начнет переделывать все по-своему. Он непременно станет так делать уже потому, что ему нужно будет утвердить себя. Потому, что — уж так повелось! — всякое утверждение начинается с отрицания предшественника, который потерпел поражение…