За годом год

— Классовая борьба шла, идет и будет идти. И пут, ее не такие простые. Особливо, когда имеешь дело с космополитом или подозрительными элементами из бывшего подполья.

— Как вам не стыдно?!

— Не корчите из себя наивницу. Вы сами отлично знаете, что я правду-матку режу. И если взглянете на себя со стороны, догадаетесь и о мотивах, вынуждающих вас защищать Юркевича… Вам известно, например, что он, коммунист, из-за вас возбудил дело о разводе…

Валя вышла из кабинета не слыша ног. И пока добралась по длинному коридору до лестницы, по которой нужно было спускаться, ей показалось, что минула целая вечность.

За белой штакетной изгородью с красными флажками бурлило людское море. Как и раньше, особенно много людей толпилось возле экспонатов автомобильного, тракторного и велосипедного заводов. Выставка открылась три дня назад, и Валя несколько раз успела побывать здесь. Она приходила сюда и тогда, когда еще только разравнивали и разбивали площадки, строили павильоны, а потом расставляли экспонаты, посыпали дорожки песком, красили некоторые станки и прикрепляли к ним таблички. Валя исписала здесь целый блокнот. Ее умиляло, что все это сделано своими руками, что на серо-зеленых грузовиках и самосвалах красуется эмблема Минского автозавода — могучий, крутолобый зубр, что огненно-красный красавец-трактор носит название "Беларусь", что Минский велозавод выпускает велосипеды не только для взрослых, и его "Ласточек" и "Орлят" хочется потрогать рукой…

Надо было собраться с мыслями, принять решение, и оскорбленную Валю потянуло в этот людской вир. Войдя на территорию выставки, она начала пробираться к площадке, где стояли тракторы.

Мускулистый мужчина в расстегнутой рубашке с закатанными выше локтей рукавами усаживал на сиденье трактора русоволосую девочку, вероятно, дочку, и та несмело хваталась за руль. Вале это сначала показалось излишней вольностью, но, заметив, что девочку фотографирует парень с "Лейкой", она улыбнулась сама. Невдалеке возвышался огромный, двадцатипятитонный самосвал "МАЗ-205". Он чем-то был похож на паровоз. Даже длинный, шестиметровый тягач с полуприцепом выглядел рядом с ним маленьким.

Возле павильона Главпромстроя Валя заметила Лочмеля и обрадовалась: с ним можно было посоветоваться. Боясь потерять его из виду, стала пробираться к нему, хоть ее и толкали, оттесняли в сторону.

Лочмель внимательно разглядывал экспонаты: сборные строительные конструкции, растворонасосы, тачки-полуавтоматы, образцы искусственного мрамора — светло-розового, зеленого, голубого. Валя взяла его за рукав. Он вздрогнул, но, увидев ее, просветлел.

— Какие богатые цвета и оттенки! — с грустью показал он на плиты мрамора, уверенный, что Вале это понравится тоже.

— Богатые, — безразлично повторила она, тяжело вздыхая. — Но это, к сожалению, только выставка, Исаак Яковлевич…

Он внимательно заглянул ей в лицо.

— Давайте сделаем круг и уйдем, — попросила Валя. — Мне нужно поговорить с вами.

Не останавливаясь, они миновали площадку станкостроительных заводов, где, отгороженные красным шнурком, натянутым на редких столбиках, стояли серо-голубые станки самых разных конструкций. На минуту остановились возле стендов коврово-плюшевого комбината. Яркие ковры — набивные и жаккардовые — казалось, горели. Преобладали карминовые, оранжевые краски, и это напоминало бабье лето, золотую осень.

— Как можно было бы хорошо жить, — сказала Валя и подалась назад: среди людей, толпившихся возле небольшой эстрады, где манекенщицы демонстрировали последние фасоны платьев, ей показалось, мелькнула фигура Василия Петровича.

Испуганно схватившись за Лочмеля, Валя почти силой потянула его к выходу.

— Ну, я была там, — взволнованно заговорила она за воротами выставки. — Шурупов — наушник. Какой-то липким и совсем не может смотреть в глаза. Понтус — надутый мистификатор. Он, безусловно, начнет пакостить, строчить поклепы, хоть его причастность к заметкам установить не удалось. Но не об этом речь.

— А о чем же? — чему-то досадуя, удивился Лочмель.

— Я смотрела его проекты.

— Поди ты…

— Дело идет об архитектуре: какими должны быть дома, улицы, наша жизнь!

Доверительно коснувшись ее локтя, Лочмель придержал Валю и пошел, заметнее обычного прихрамывая на протез.

— Нам, газетчикам, нельзя ошибаться, — сказал он печально. — Семь раз примерь — раз отрежь. Это специально для нас придумано. Главное сейчас — оправдать Юркевича, а не обвинить Понтуса… Да и вообще газетчик, видимо, должен больше любить, чем ненавидеть…

Ей захотелось крикнуть ему, что он ничего-ничего не знает. Даже того, что болтают о нем. Он как загипнотизированный. А ведь это только на руку подлецам и карьеристам, развязывает им руки, помогает добиваться своего. Тем более, если у них мертвая хватка… Но слова застряли у нее в горле, и, не дослушав Лочмеля, она рванулась на другую сторону улицы.

— Куда вы? Подождите! — с надрывом крикнул он, ковыляя вслед. — Поймите и меня. Вопрос поставлен уже на партбюро. Дело жены тоже подняли! Это вам говорит что-нибудь? Я ведь космополит, оказывается.

Но Валя уже не слышала его. Да ей и в голову не могло прийти, что над Лочмелем может нависнуть беда и она долго не увидит его…

Она писала до рассвета. "Лочмель — честный работник. Он редко ошибается, — успокаивала она себя, вспоминая разговор с ним, но тут же загоралась снова: — Честный!.. А разве делу от этого есть прок? Разве правда его не обтекаемая? А его самоуничижение, желание, зажмурившись, обойти зло?!."

Иногда в коридоре слышалось шлепанье тапочек — холили соседи. Это напоминало о Вере Антоновне, о Василии Петровиче, и гнев ее уже обрушивался на себя.

Какая близорукость! Нечего обманывать себя — во всем здесь виновата она! Ее отношение к Василию Петровичу с самого начала было недостойным. Чего она добивалась от него? Дружбы? Но кто не знает, что за дружбой девушки с мужчиной неизбежно стоит нечто большее? Так что же ослепило ее? Не та ли наивная бездумность, в которой упрекал когда-то сам Василий Петрович? Не та ли розовая вера — все должно идти и придет к лучшему? Валя мучилась, но писала и писала, хотя одно становилось очевидным — с прошлым надо рвать бесповоротно, напрочь. Так будет лучше ей, а главное — Василию Петровичу.

Глава пятая

Ночи стали холодные, звездные, а дни, наоборот, серенькие, теплые — какими бывают дружной, стремительной весной. Солнца не видно, оно только чувствуется, но вокруг все льется, журчит. На улицах много ласкового рассеянного света. В скверах наклюнулись ночки, пахнет оттаявшей землей и мокрой корою. В лужах купаются взлохмаченные воробьи.

Отблеск этого пробуждения ложится на все — на крыши домов, на кирпичные стены с оконными проемами, сквозь которые видно дымчатое, с перламутровыми просветами небо, на новые желто-восковые и старые, покрашенные еще к октябрьским праздникам строительные заборы. Даже башенные краны напоминают аистов, застывших на одной ноге. К тому же вдруг обнаруживается, что вроде и характеры у них разные. Один стоят или важно поворачиваются с гордо поднятой стрелой; другие деловито смотрят вниз, на дом, который начинает расти под ними, и каждую минуту готовы сделать все, что прикажут; третьи, устало склонив стрелу, ждут только одного — когда можно как следует отдохнуть. Милые железные птицы!..

Василий Петрович; тонко чувствующий красоту городской весны, в этом году был глух к ее звукам и слеп к ее краскам.

Особенно огорчало, что в колотню с Понтусом втягивались все новые люди.

Почти открыто на сторону Понтуса встал Зорин. Это заметили многие, и при нем, чтобы не навлечь грех, избегали даже разговаривать с Василием Петровичем: а вдруг создастся впечатление, что ты блокируешься или секретничаешь с неугодным человеком. Да и сам Зорин при случае и видом и словом подтверждал, что так только оно и воспринимается. А сами многие? Допустив раз-два такое хамство, невольно начинали противостоять Василию Петровичу: им ведь тоже надо было чем-то оправдаться в собственных глазах. Чем? Конечно, одним — прикинуться и заговорить самих себя: ты, дескать, все это делаешь не из-за раболепия, а из-за принципиальности. Куда тянет Юркевич? Конечно, к примитивному утилитаризму. Он против творческого поиска, против того, чтоб была воспета эпоха! Вон на что он замахнулся!