Героин

Поэтому я делаю еще пять суперкрепких затяжек. А когда мне наконец-то становится совсем уж хорошо, я закрываю глаза и вижу чудесный равнодушный шарик.

В течение последних дней я должен был оставаться трезвым. Все началось, по-моему, в понедельник. Я проснулся в десять часов утра, а Бартек стоял коленопреклоненный возле моей кровати, смывая губкой мокрое пятно с простыни. Эту губку я, как правило, использую для купания, поэтому мне хотелось ему кое-что сказать. Увидев, что я уже проснулся, он взглянул на меня, на пятно и заблевал то, что секунду назад смыл.

Впереди у нас был целый день. Собственно, не у нас, а у меня, поскольку после сближения с Бартеком необходимо было немного гигиенически передохнуть, Бартеку хотелось вернуться домой. Он боялся, что мать обнаружит исчезновение денег. Ему хотелось поскорее вернуть их туда, где они лежали, поэтому он умолял меня пойти в кассу.

К тому же, он кошмарно выглядел. На ум приходили рассказы Пшестера об эмбрионе снежной бабы. Бартошек был белым, его свело судорогой, а лицо так сильно опухло, что почти не было видно глазенок.

Мы, конечно же, пошли в банк. Но только через час, так как я все еще слишком хорошо себя чувствовал, А когда мы, наконец, дотащились до моего отдела, Бартека ожидало следующее испытание — ожидание в очереди, что для человека в состоянии попуска является экстремальным переживанием.

В конце концов, он получил деньги. Получил и пошел, а я отправился на завтрак, который состоял из сырков, имеющих множество потребительских и блевательных достоинств.

Где-то получасом позднее я лежал в кровати. Я переваривал, хотя, скорее, принял в себя все эти молочные продукты, которые вообще не хотели растворяться в моем организме. Внезапно позвонили по мобилке, которую я опрометчиво забыл выключить.

Звонила Бартекова мама, которая сначала завыла — тихо, но настолько отчетливо, чтобы я съежился от страха, — а потом попросила о помощи, поскольку она обнаружила, что сын обокрал ее и всю ночь что-то принимал. Она попросила, чтобы я пришел к ним и помог ей разобраться, что это могло быть, потому что сын не хочет с ней разговаривать. Я пообещал, что сейчас забегу.

И, конечно же, сразу же сблевал. Страх меня так парализовал, что мне не пришло в голову как-то выкрутиться. Она, вероятно, ни о чем не знала, но Бартек каждую секунду мог ей настучать, что мы обкумарились вместе, тем более если он увидит меня в роли антинаркотического Супермена и друга семьи. Выключить телефон, исчезнуть на пару дней из квартиры и зашиться в какой-нибудь кумарный подвал в городе — это показалось мне единственно разумной развязкой. После нескольких кошмарных секунд я пришел к выводу, что лучше пойти туда, сориентироваться, как вообще обстоят дела, а потом уж что-то реально замутить. Так будет безопаснее, чем предоставить дела их собственному течению.

Опять позвонил телефон. Волей-неволей я сказал «Алло!», и в трубке раздались всхлипывания — на этот раз звонил Бартек. Мама закрыла его в квартире и пошла за текилой для меня, так как ей хотелось обсудить проблему дурной привычки сына в здоровой алкоголической атмосфере. Изоляция потрясла Бартека, потому что с очень давнего времени он вообще не переживал физических ограничений. Еще больше его потрясло то, что мама — культурная и образованная женщина — дала ему в морду. Бартек настойчиво требовал, чтобы я пришел, — будто это могло его от чего-то защитить.

Я сел на свою раскладную кровать и принялся размышлять обо всей этой ситуации. Все казалось мне коварной западней. И Бартек, и его мама помнили, что я когда-то имел склонность к хорошему алкоголю. Они знали немного и меня самого, и то, что рассказ о подростке (лучше всего женского пола, но можно и мужского), получившем пощечину и запертом на чердаке, мог оказаться для меня заманчивым. Возможно, они уже помирились и пытаются затянуть меня к себе, потому что там уже ждет этот пан Ковальский, друг Бартековой мамы, с каким-нибудь ломом. Или с полицией.

Я по-быстрому вышел из дому, а потом с оглядкой, окружным путем, побежал в сторону квартала особняков. Возле дома Бартековой мамы не оказалось ничего подозрительного. Не было никакой полиции, автомобиля с радиоустановкой или даже обыкновенных «опелей» и «полонезов» — ничего, что могло бы указать на то, что где-то поблизости ошиваются государственные бандиты или, как говаривал Габриэль, los bandidos del gobierno.

Зато в окне комнаты на третьем этаже замаячило бледное лицо, припавшее к оконному стеклу. Окно открылось, и показался заметно заплаканный Бартек — его состояние было заметно издали. Он смотрел вниз. Очевидно, искал пути к бегству. Но, конечно же, боялся прыгнуть.

К дому приближалась «тойота королла» — я рефлекторно спрятался за большой металлический цилиндр, который выполнял функцию мусорного бака. «Тойота» остановилась возле дома. Внутри была видна голова Бартековой мамы с длинными рыжими волосами. Она открыла ворота при помощи пульта и заехала во двор. Когда ворота за ней закрылись, она вышла из машины, позвякивая не только ключами, что свидетельствовало об одном — текила на самом деле куплена. Она открыла дверь и исчезала, громко захлопнув ее за собой. Этот отзвук напомнил мне о сухих шлепках, с которыми мамина рука, должно быть, опускалась на пунцовую щеку Бартека.

Я медленно прошел через калитку и уже готов был нажать на кнопку звонка, как вдруг дверь внезапно открылась и из нее выскочил раскрасневшийся Бартек. Выскочил он, надо сказать, неудачно — прямо мне в руки. Я поймал его, а он посмотрел на меня с выражением лица, напоминающим морскую свинку, У меня в детстве была морская свинка.

Я поймал его за плечи, но он неистово вырывался. Вдруг из дома вынырнула его мама.

— Ты — дьявол, дьявол! — закричала она, и сначала я принял это в свой адрес. Но, к счастью, это касалось ее сына.

— Томек, вы пришли как нельзя кстати, — выдохнула она. — Он столкнул меня с лестницы и хотел убежать! Столкнул родную мать… Вы скажите, Томек, каким животным, каким дегенератом нужно быть, чтобы столкнуть с лестницы родную мать.

— Ты меня ударила! Ты — психопатка! — завыл Бартек, Вместе с мамой мы затянули его на третий этаж особняка, хоть он и цеплялся за поручни, и маме пришлось отрывать его пальцы от столбиков деревянной балюстрады.

Когда мы очутились на том аскетическом чердаке, где были лишь матрац и деревянные перекрытия, женщина опять залепила Бартеку но лицу — да так, что вся щека окрасилась не в пунцовый, а почти в коричневый цвет. Я же начал то, что впоследствии оказалось моей великой речью.

Я уже не смог бы сейчас ее кратко изложить, поскольку начал ее забывать, еще не окончив, — настолько я был взволнован. Помню только, что я обвинял. Не потому, что так вжился в роль антинаркотического друга семьи, а потому, что пытался заткнуть рот Бартеку. Каждый раз, плаксиво открывая рот, он мог рассказать маме, что это я достал для него товар. Поэтому, когда мне казалось, что он хочет что-то сказать — а хотел он каждую секунду, — я нагружал его следующей порцией угрызений и обвинений. Я не могу их сейчас приложить к делу, могу лишь сказать, что меня самого поразила собственная креативность. Помню, что я анализировал мельчайшие детали его поведения, и из каждого подобного анализа следовало, что он является отбросом общества. Я использовал определение «отброс общества» потому, что когда-то, еще в детстве, услыхал его из уст моего отца. Поэтому я догадывался, что оно произведет должное впечатление и на маму Бартека. Она принадлежала к поколению моего отца.

Однако вскоре я стал задыхаться, что часто случается на следующий день после героина, и Бартек мог ответить. Но он лишь открыл рот я разревелся, а я почувствовал нечто такое, что один только Бог мог почувствовать в первый день сотворения мира. Я пыхтел с детьми и в то же время пытался их уберечь от дурной привычки. И никто в целом мире не может меня ни в чем обвинить. Я на самом деле могу делать все что угодно.