Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 4 из 23

На мгновение я отвлекаюсь от своих мыслей при виде кота, но его невозможно поймать. Я только сбиваю по дороге парочку надутых резиновых медведей, почти таких же больших, как и я.

Мои ладони черны от пепла, просыпанного с фольги. Пожалуй, их нужно помыть. Возле каптерки реквизитора находится туалет. Интересно, что в журналистских туалетах есть специальное жидкое мыло в бутылочках с клювиком. В туалете реквизитора нормальное мыло — твердое и зеленое. Я беру его в руку. Я включаю горячую воду и опускаю руки, но не чувствую тепла, потому что тепло у меня в голове.

Это мыло нужно тщательно размылить для того, чтобы его размягчить и чтобы потом можно было им умыться. Я держу его под краном и стараюсь намылить руки. В определенный момент оно перестает выскальзывать, надежно цепляясь за мои руки. Мыло липкое, теплое и мягкое, как пластилин или какой-нибудь младенец. Оно доводит меня до очередной стадии экстаза, после которой я замечаю, что никакого мыла-то уже и нет. Оно растаяло между моими пальцами.

Я выхожу из туалета, а потом и из телевизионного комплекса, который сегодня почти совсем пуст. Я старательно трясу руками, чтобы высушить их, но мне удается сделать лишь несколько медленных круговых движений, В автобусе я закрываю глаза, и время от времени передо мной на секунду появляется лицо Габриэля с большими фиолетовыми глазами. Пожалуй, даже немножко более фиолетовыми, чем в действительности.

Габриэль — начинающий реставратор произведений искусства. Это занятие по нему, так как старательность является его второй натурой. То, что я ему сегодня дам, может сильно его изменить. Однако его добрые черты, которые мы так ценим, должны лишь укорениться в нем.

Я подъезжаю к костелу с большим опозданием, так как торжество уже закончилось. Перед входом, в толпе костюмов и смокингов, жена Габриэля осторожно качает на руках тихого младенца в пеленках. Габриэль — в центре внимания, окруженный дядьями, тестями, а также собственной мамой, которая время от времени бросается ему на шею, помахивая плечами и чем-то похожим на шаль. Другие его тоже обнимают, и поэтому он постоянно исчезает из виду. Время от времени из-за какого-то пиджака или жакета выглядывают большие глаза. Доносится фраза «Искренне благодарен», выговоренная тем особенным голосом, со звучанием, которое можно было бы назвать миндальным.

Я постоянно сдерживаюсь, чтобы преждевременно не выпустить из себя мой теплый подарок для Габриэля и не блевануть дядюшке на лакированные туфли. В конце концов, Габриэль появляется передо мной и, целуя в обе щеки, шепчет: «Давай гербалайф».

Я нем, как рыба. Я хочу передать ему это с глазу на глаз, без свидетелей. Я не хочу, чтобы другие это увидели, ведь то, что случится с Габриэлем, наверняка цепанет его у всех на виду. Движением головы я указываю в сторону автостоянки.

— Извините, мы на минутку, — кричит Габриэль в сторону толпы дядюшек и тетушек. Толпа с пониманием кивает головами. Они, наверное, думают, что мы отлучаемся для короткого мужского разговора двух друзей, взволнованных торжественностью момента. И в чем-то они правы. Его жена улыбается, и я едва не прикасаюсь своей теплой рукой к ее круглому личику.

Мы садимся в маленький красный автомобиль Габриэля. Он снова дышит мне прямо в лицо.

— Давай гербалайф, — повторяет он с наглой, но такой же пленительной улыбочкой.

Вместо ответа я нежно целую его в щеку. А потом начинаю тихо говорить — прямо ему в лицо. Он неприятно удивлен. Так как понимает, что он уже больше никогда не пыхнет. Сейчас его ждут совершенно другие удовольствия. Удовольствия, прекрасно известные таким людям, как я. Ведь я постоянно чувствую что-то похожее на отцовские или материнские чувства по отношению к своему любимому ребенку. Поэтому я не позволю ему пыхнуть.

— Ты заебал, — нежно говорит Габриэль. — Давай гербалайф. Я же вижу, что ты упыханный в натуре.

Я улыбаюсь. Это мне решать, кому можно пыхнуть, а кому нельзя. В Габриэле есть что-то милое и мягкое, даже на трезвяк. Ему вообще нельзя пыхать. А сейчас — так и подавно. И он отлично знает, что я могу устроить так, что он уже больше не закурит. Я ему говорю это и вдруг чувствую, как из меня выплывает что-то теплое и густое — то, что я хотел дать Габриэлю. Произнося это, я словно дышу Габриэлю в лицо чем-то тропическим. Мне самому становится холодно, но потом накатывает новая волна тепла. Возможно, это предыдущая волна, отхлынувшая от Габриэля, от его зажатых губ и закрытых глаз, снова возвращается ко мне, чтобы накрыть меня, как одеяло. А Габриэль отворачивается от меня, опускает голову на руль и говорит, чтобы я пиздовал из его автомобиля.

Но я очень, очень счастлив. Я уверен, что любовь победит. То есть и я, и жена Габриэля, а может, и его мать, — все мы победам. Я выхожу из автомобиля и покидаю общество, направляясь в сторону привлекательно-серых ворот.

Я уже начинаю понимать, в чем я допустил маленькую сладкую ошибку. Нужно было еще сильнее прижаться к нему и обдышать со всех сторон так, чтобы он почувствовал, как его обволакивает мое тепло — настолько сильное и плотное, что даже темное. Габриэль в этот вдвойне трудный момент требует больше тепла, чем простой человек. Столько же, сколько и младенец на руках его жены.

Возвращаясь домой на бесконечных трамваях, я то подремываю, то вспоминаю этот прекрасный день, который, впрочем, чуть-чуть смешивается с предыдущим.

Утром меня разбудил крик. Вместе с порцией блевотины, безболезненно вылетевшей из меня на пол.

Блевание после героина — это обычная гигиеническая процедура. Блевота проскальзывает через пищевод, словно проворная рыба. Либо ее вообще не чувствуешь, либо она доставляет удовольствие. Кроме того, она совершенно беззвучна. Поэтому крик был не моего происхождения — кричала певица в телевизоре.

Я хотел было подползти к пульту и сменить канал. Но я не знал, чем это сделать. Мое тело не имело каких-то определенных форм.

Потом летел час за часом. Мои духовные нужды в течение этого времени удовлетворяли ведущие программ и певицы телеканала Wiwa Zwei. Однако их наверняка учили удовлетворять чьи угодно духовные нужды — только не мои. Начав двигаться, я первым делом отключил телефон. Мне не очень-то хотелось разговаривать. Это все равно что медленно стирать в порошок путем взаимного трения два куска фанеры.

К счастью, в моей голове еще хранилось что-то наподобие гигантского кубика сахара, Я мог испытать боль от этого угловатого устройства, если бы оно одновременно не было сладким.

Остаток дня я валялся перед телевизором и смотрел музыкальные каналы, занимался личной гигиеной и убирал блевоту. Двигаться мне было все так же трудно, особенно когда я осознавал, что чем-то занят. Мне пришла в голову одна идея: смог ли бы я, отрезав часть своего тела, высосать из него остатки героина? После долгих раздумий, я пришел к выводу, что в моей ситуации это не поможет. Ну, возможно, если не считать того, что, отрезав часть своего тела, я бы чувствовал меньшую тяжесть при передвижении.

Потом наступил следующий день, то есть, собственно, сегодня. Все началось просто чудесно: утром светило солнце сквозь тонкую прослойку низких дождевых туч, благодаря чему свет казался электрическим и на улице можно было чувствовать себя как дома. Я быстро поехал на работу, где должен был сделать известного сатирика. Он оказался слишком зашуганным. Потом я пил минеральную воду в редакции, пялясь на календарь с младенцем, лежащим внутри огромного пасхального яйца. Я вспомнил о том, что через два часа состоится крещение сына Габриэля. Где-то далеко, в костеле на другом берегу Вислы.

И вдруг мне в голову пришла гениальная идея: внести разнообразие в крестины, приехав на место события обкуренным. Во-первых, от этого торжество могло стать еще более приятным. Во-вторых, кайф превратился бы вообще в нечто необыкновенное и неповторимое, если бы обкуриться прямо на крестинах в костеле.