Героин

Я вытягиваю фольгу и жду. После нескольких секунд депутат указывает на фольгу. Он сделал свой выбор, чтобы почувствовать себя лучше. Он делает три глубокие хапки и становится мягким, почти плюшевым — и я его могу щупать, переворачивать и поднимать.

Но мне приходит в голову мысль, что, может, будет еще лучше, если я ему покажу его сына. Он увидит, что его совершенно не мучит большое горе. И только тогда он поймет, как он охуенно счастлив.

Он умоляюще смотрит на меня и на фольгу.

— Спокойно. Принцесса Гера сейчас придет к тебе, — говорю я. А до него медленно начинает доходить, что не макияж является ненастоящим, а то, что находится под ним.

Я очень медленно раскачиваю его на кровати, а он блюет чем-то светлым.

Когда депутат погружается в свой самый лучший сон, я звоню так называемому Ломаному. Его так называют, потому что у него сломанный нос. Он живет в однокомнатной квартире, завешанной кусками золотых проволочек. Золотые проволочки — это его наваждение, и он когда-то накупил их целую кучу. А сейчас он их продает, чтобы купить себе дряни.

— Алло? — говорит Ломаный своим грубым, но слегка мяукающим голосом, как у ребенка-великана.

— Алло, это я, — отвечаю я и знаю, что по его телу бегают мурашки. — Ты должен ко мне сейчас прийти.

— Ну, знаешь, ну я приду, но я не знаю, насколько это будет быстро, ты же знаешь…

— Что я знаю?

— Ну, я несколько раз по дороге к тебе засну, когда выйду в город. Ну, знаешь, ну, всюду в городе должны быть такие маленькие капсулы размером с человека, не больше, обитые изнутри какой-нибудь тканью. Чтобы человек, который идет по городу и вдруг чувствует, что он не в себе, ну, чтобы он мог там спрятаться и чтобы там ничего другого не было.

— Я приготовлю для тебя такое место, что когда ты придешь, то тебе уже не нужно будет вообще выходить.

Я слышу, как где-то там, по другую сторону телефонной трубки, переливается какая-то тяжелая масса. Он наверняка поднимается, он наверняка придет. И, конечно же, наверняка уже никогда отсюда не выйдет.

Я зову Ками в мою маленькую закрытую комнатку. Ками сегодня трезвый и твердый. Он вообще очень часто должен быть твердым, потому что он следит за тем, чтобы все было в порядке и так далее. Каждый раз, когда он курит, то очень сильно это переживает, потому что для него курение является чем-то, что ломает твердого парня. Я даже придумываю для него специальное упражнение, чтобы он на трезвяк почувствовал такую же мягкую привязанность, какую Чувствует под действием героина.

Вчера он курил, поэтому у него наверняка страшный запор. В центре комнаты я кладу большое зеркало в золотой раме. Ками входит в комнату, а я приказываю ему раздеться и присесть на корточки перед кроватью.

Потом мне становится так хорошо, что я на минутку засыпаю. А когда опять вижу Ками, оказывается, что он вообще не раздет. Он стоит над зеркалом и, не отрываясь, смотрит на меня. Меня посещает видение: Ками сидит на корточках, тужится и пытается посрать по моему приказанию, а я сижу и наблюдаю за его задним проходом в зеркале, не выходит ли оттуда какая-нибудь засохшая коричневая какашка. Я объясняю ему, что это такое маленькое наказание за тот ебучий кумыс и за то, что он тогда так у курился, что уснул возле запеченного коня. Но он все еще не шевелится.

Может, у него какое-то другое видение. Например такое: я, связанная по рукам и ногам, лежу, опершись щекой о коня, и сдуваю муравьев, которые копошатся у моей головы, а он прикладывает мне пистолет к виску и спрашивает, где героин.

Я опять просыпаюсь после нескольких секунд сна, но ничего не изменилось, потому что Ками все еще стоит возле меня. Я удобненько устраиваюсь в кресле, словно меня тут вовсе и нет. Потом говорю Ками, что это была шутка, а так как он продолжает на меня смотреть, я протягиваю ему фольгу. Мы делаем по три хапки и ему уже ничто не мешает, даже то, что я обвиваюсь вокруг него. Если бы я приказала ему тужиться над зеркалом, может, он бы и потужился, хотя сейчас он бы уж точно не посрал. Но он и не должен срать. Сейчас ему уже хорошо, почти так же, как и мне.

Ведь если обо мне речь, я всегда счастлив настоящим, наибольшим счастьем, таким большим, что ему дальше некуда увеличиваться. Но, собственно, именно поэтому я не могу сдержаться и каждому, действительно каждому, хочу это дать. Тем более что кто-то очень сильно это способен пережить. Как мой маленький, твердый Ками. Но существует же кто-нибудь еще более твердый, более испытанный. Такой если и сломается, то с кайфом.

Потом приходит Ломаный, то есть ребята докладывают мне, что нашли его, счастливого, на тротуаре под воротами. Я не могу удержаться, чтобы не выйти и не посмотреть на него. Его лицо со сломанным носом и ирокезом — это клевое зрелище, но не о том речь. Я хочу посмотреть на человека, которому хотелось полностью слиться с Императрицей Герой.

Когда я выхожу к нему, ему настолько хорошо, что даже разговаривать с ним тяжело. Впрочем, мне и не нужно с ним разговаривать, потому что мне так же хорошо, как и ему — даже еще лучше. Потому что мой организм сильнее и так легко не засыпает. Его большие глаза вытаращены на меня, он наверняка чувствует, что я целиком наполнен тем же, что и он. Возможно, он даже чувствует, что в моем случае нет ничего больше. Я приказываю парням отвезти его в наш подвал в центре и рассказать ему, что ему следует сделать, когда он будет менее счастливым.

Я возвращаюсь в комнату и включаю радио, то есть мою любимую с некоторых пор радиостанцию.

— Но это необходимо легализовать, — какой-то говнюк лает, как маленькие черные собачонки, по-моему, крысоловки.

— Да, правда, — говорит своим грубым голосом Мат, — это необходимо легализовать, потому что человек свободен и имеет право делать с собой все, что ему вздумается. Но почему ты так, ну, сильно кипятишься? Запрет курения может обозлить людей. Но особенно сильно обозлит тех, которые попросту хотят курить. Или ты тоже куришь?

Молчание. А потом раздается сигнал «занято».

— Хм, — задумывается Мат. — Неужели так трудно ответить на этот вопрос?

Я быстренько набираю номер студийного телефона для слушателей. Я уже выучил его наизусть, хотя звоню в первый раз.

— У нас звонок. Алло?

— Алло, — отвечаю я.

— Ты кто?

— Никто подобный тебе еще не звонил.

— Ооо. А как зовут-то тебя?

— Я — гера.

— Ты — коричневый порошочек?

— Нет. Я — это то, что ты чувствуешь после коричневого порошочка.

— И все? Ну и убогая же у тебя житуха.

— Убогая? Почему же тогда стольким людям хочется чувствовать то же, что чувствую я? Они хотят чувствовать это и ничего больше. Каждому из них хочется быть мной.

— Это вопрос вкуса. А может, ты нам скажешь, коричневый порошочек, хочешь ли ты быть легальным или нет?

— Думаю, что я не буду легальной или нелегальной, потому что скоро на самом деле уже не найдется человека, который мог бы меня запретить. Буду одна лишь я. Потому что людям больше всего хочется быть счастливыми. И поэтому все, в конце концов, придут ко мне.

— Я думаю, что ты своими словами рассмешила наших слушателей.

— Пускай они смеются. Но тебе лучше всех известно, что так и есть на самом деле. Можешь говорить, что тебе вздумается. Ты можешь сказать, например, что я — убийца. Или что я нудная. Но сможешь ли ты отрицать, что я дала тебе наибольшее счастье в мире и никто другой ничего подобного тебе никогда не даст?

Молчание.

— Хм, — говорит, наконец, Мат. — Может быть. Но я не знаю, живет ли человек для того, чтобы быть счастливым. Не знаю, всегда ли счастье приносит людям добро. Я помню, что со мной происходило, когда я курил. Я был очень счастлив, но со мной происходили такие вещи, что сейчас я не могу о них спокойно думать. И я постоянно о них вспоминаю. А как вы считаете? Думаете ли вы, что счастье всегда приносит человеку добро? А может, кто-нибудь думает иначе? Наш телефон…