Ирод

И за все это — позор и унижение... Где же счастье? Где это неведомое божество?.. Раз в жизни показалось, что это неведомое божество переселилось в нее — в его Мариамму... И это был обман рока, горький обман! Теперь, когда он бежал с ними от парфян в Масаду, там, в Масаде, прощаясь с ними, может быть, навсегда, он слышал рыдания матери, видел слезы сестры, брата Ферора... А она? Она была холодна, как мрамор. Для нее, для ее спасения он помчался из Масады в Петру, палился под знойным солнцем Аравии, среди раскаленных скал и ущелий Петры, чтобы найти помощь...

— О, лукавый раб! — прошептал Ирод. — Я вез ему в заложники маленького сына Фазаеля, чтобы взять у него хоть то, что он должен был моему отцу, так нет!.. Лукавый араб не допустил меня до Петры, велел возвратиться в Масаду... О, Малих, Малих, и ты оказался таким же лукавым, как тот Малих, кровью которого я обагрил морской берег у Тира.

И вспоминается ему, как он, уже боясь погони со стороны арабов, убегал из Петры, но уже не к Масаде, не к Мариамме, а в Египет, чтобы вымаливать помощь у Антония и Клеопатры... Перед ним необозримые песчаные пустыни и ночью вой шакалов; а на душе — мрак и ужас... Что-то Фазаель? Где полчища варваров? Что Иерусалим?.. А луна, точно безумная, остановилась над пустыней, словно погребальный факел над мертвецом... Пустыня мертва, а вой шакалов — это вой плакальщиц над мертвецом... Но мертвец этот — не степь, а его судьба, судьба Ирода, его мертворожденное счастье...

Унеслась безумная ночь. Он в Ринокоруре. На него глядит море своими зелеными, бездонными, безумными глазами. Безумие кругом! В нем самом безумие...

Но кто это? Это бежавшие от парфян обломки его величия, участники его позора... Безумие и ужас, ужас! Это вестники гибели брата... Его могучая голова разбита о скалу... Так вот кто мертвец! Вот кого ночью оплакивали шакалы, его брата Фазаеля!

Тени от Капитолия и от храма Юпитера Статора на Палатине удлиняются все более, Форум также все сплошнее заполняют тени, луна далеко передвинулась на запад, а Ирод все неподвижно сидит в тени колонн, словно мраморное изваяние. Мысль его переносится от Ринокоруры к Пелузию. И тут все то же безбрежное море глядит на него своими зелеными, бездонными, безумными очами. Надо ехать этим безумным, безбрежным морем до Александрии, а корабельщики не хотят знать его бывшего величия... Бывшего! Но его не сбросишь с плеч, как износившуюся мантию, и корабельщики повинуются, везут его в Александрию... О, страна сфинксов и пирамид! Как у него сжалось сердце при виде этих сфинксов, этого величавого храма Озириса! Ему вспомнилось торжественное венчание на царство Клеопатры, это суровое, усталое лицо Цезаря рядом с ее юным личиком... Теперь Клеопатра уже не девочка, возмужала, а все такая же обольстительная, хотя ее Цезариону уже восьмой год пошел... Мальчик, будущий фараон, вылитый Цезарь... Но еще будет ли он фараоном? Одна Клеопатра не забыла прежнего величия Ирода, не забыла! Она делает ему блестящий прием, приглашает его быть ее полководцем... Ее полководец! Его, Ирода, который водил в битву свои войска! Нет! Нет! Скорей в Рим! Там Антоний. Он вырвался из объятий Клеопатры, чтобы там, в Риме, решать судьбы мира... Прощай, страна сфинксов и пирамид! Скорее в Рим! Там должна решиться и судьба Ирода.

И вот он в Риме. Но что вынес он среди этого бурного, безумного, бешеного моря? А особенно у берегов Памфилии. Зеленые с седыми вершинами морские горы-волны бросали его корабль в бездну и снова выбрасывали на седые вершины волн. Нептун обезумел от гнева. Трезубец его пенил море, вздымал его до бежавших от ужаса по небу облаков. Безумный бог требовал жертв, и Ирод бросил в море все, что имел... Разбитый корабль его без снастей, без парусов, с одним нищим Иродом и таким же нищим рабом его, Рамзесом, бешеное море пригнало к берегам Родоса. Жалкий, нищий Ирод! А давно ли в руках его были судьбы Иудеи, Самарии, Галилеи, Идумеи, всей Сирии? Хорошо еще, что на Родосе он нашел Птоломея и Саппиния, которые не оттолкнули его от себя, как проказу, а помогли даже снарядить трехвесельное судно-трирему. И снова Ирод в объятиях безумного моря. Снова вой бури и волн, волны до облаков!

Но теперь он в Риме. Завтра, в сенате, должна решиться его судьба.

— Господин, бог ночи ушел на покой, а ты не спишь!

Это говорит появившаяся за колоннами темная фигура. То был Рамзес.

— Мой сон остался в Иудее, — отвечает Ирод.

Так прошла ночь. Утром к нему вошел Мессала, в доме которого и остановился Ирод.

— Я вижу, ты уже встал, — сказал Мессала.

— Я не ложился, — отвечал Ирод.

Мессала посмотрел ему в лицо, на котором бессонная ночь и душевные тревоги оставили заметные следы.

— Я понимаю тебя, друг Ирод, но не падай духом; боги бодрствуют...

— От меня отвратил лицо мой Бог, — мрачно отвечал Ирод.

— Мужайся друг; сегодня твой Бог глянет тебе в очи. Готовься идти со мною в сенат.

— Я готов, — был ответ.

— Как? В этом старом, почти нищенском одеянии?

— У меня другого нет.

— Тем лучше! Пусть видит Рим и краснеет.

Но вот они в сенате. После обычных церемоний Мессала входит на трибуну. Ирод остается внизу трибуны в смиренной позе просителя. Сенат в полном сборе. Кресла сенаторов образуют обширный полукруг, в центре которого возвышается величественное изображение из мрамора «великого» Помпея, статуя, у подножия которой, пять лет тому назад, пал мертвым Цезарь. Срединный выгиб полукруга занимают кресла Антония и Октавиана. Так вот они, повелители мира. Одного из них, плотного, с курчавой головой и низким лбом гладиатора, Ирод уже знает давно. Другой — бледный, болезненный юноша с глазами сфинкса и широким лбом, круто ниспадающим от широкого черепа. Так это он с его загадочным лицом? Его взгляд не хотели перенести Брут и Кассий и предпочли пронзить себя мечами.

— Здесь, пред лицом державного собрания, — раздался вдруг голос Мессалы, — предстоит тот, пред которым Рим, властелин Вселенной, является неоплатным должником, более того, злостным банкротом. И, о, боги, на щеках Рима, на щеках его державцев, здесь председающих, не вспыхнула краска стыда при виде этого человека? Ужели Рим потерял стыд?

Между сенаторами заметно гневное движение. Гневные, негодующие взгляды перекрещиваются со спокойным взглядом Мессалы. Ирод стоит понуро.

— Мессала забывается! — слышатся голоса.

— Мессала забывает, что он не Цицерон...

— И сенат не Катилина...

— Нет, patres conscripti, я помню и продолжаю утверждать, что Рим — злостный банкрот, забывший свой долг! И если бы над ним, над всемогущим Римом, была другая державная сила, то сама Фемида сошла бы со своего трона и засадила бы этот обанкротившийся Рим в эргастул!

Ирод заметил, как дрогнули веки у бледного юноши, но он оставался неподвижен и холоден, как мрамор. У Антония же на полных губах, казалось, играла легкая усмешка.

— Эргастул!.. На арену дерзкого! — послышался чей-то голос.

— Я на арене! — отвечал Мессала. — В свидетели моих слов я беру того героя-юношу, который, по повелению незабвенного вождя Рима, Габиния, некогда мчался, плечо в плечо, конь в конь с Антипатром и Иродом по пятам мятежного царя иудейского Александра и вырвал из его недостойных рук Иерусалим, положив на месте битвы три тысячи трупов мятежников. Этот юноша-герой, теперь зрелый муж, здесь, и здесь же тот Ирод — он стоит перед вами.

Все взглянули на Антония. Глаза его радостно блеснули; все угадали в нем юношу-героя.

— Но этот Ирод стоит перед вами в одежде нищего, — продолжал оратор. — А было время, когда он сам раздавал порфиры... Когда великий Цезарь, словно лев пустыни, попавший в западню в Александрии, уже считал свою увенчанную лаврами гениальную голову обреченною лежать на кровавом блюде, подобно голове того, чей мраморный лик вы теперь созерцаете, кто спас эту гениальную голову от меча дерзкого фараона Птоломея? Идумей Антипатр и его юный сын — вот этот самый Ирод, который теперь стоит перед вами в рубище нищего.