Страница 40 из 45
— Что говорит она?
— Ей видится, господине княже, что у тебя лица нет.
По лицу великого князя прошла тень какого-то суеверного страха. Он перекрестился...
— Господи, спаси... Лица нету...
— Отжени от себя сомнение, господине княже, — успокаивал его старец. — На сем помутился ее разум... Памятуешь, господине княже, коростынскую битву?
— Помню... Что ж из сего?
— В той битве, господине княже, твои ратные люди урезали великое множество носов и губ у новгородских полоняников. А у Остромиры был жених — и у него бысть урезано лице. Как увидала она безобразие лица жениха своего — с той поры и кажется ей, якобы люди стали без лица... На сем она и помешалась...
При этом рассказе на лицо великого князя легла мрачная тень. Он глянул на Остромиру, которая опять созерцала, казалось, что-то вне всего, ее окружающего, и что-то вроде упрека совести заговорило в нем, зашевелилось в сердце, подступило краской к лицу.
— Вси бо приемшии нож, ножом погибнут, — как бы про себя проговорил Бородатый.
— Так-так, Степан, воистину, — глянул на него великий князь. — Новгородцы на меня прияли нож — и сбыстся над ними Писание.
— Еже сказах — сказах, — снова ввернул Степан.
— Воистину: еже сказах — сказах, — согласился великий князь.
Бояре рты поразинули от восторга, а старец Нафанаил ничего не сказал, он только вздохнул.
Великий князь, еще раз взглянув на Остромиру, взошел в церковь.
После обычных поклонов и лобызания местных икон, он направился к гробу чудотворца Варлаама и поклонился ему до земли. Губы его что-то судорожно шептали, когда он поднялся с полу... « У тебя лица нет», — все еще, казалось, слышался ему тихий и грустный голос Остромиры... Он невольно провел рукою по лицу.
— Почему вы не открываете раки чудотворцевой и не прикладываетесь к мощам его? — спросил он Нафанаила.
— Не дерзаем, господине княже, — был ответ.
— Зачем же?.. У нас на Москве таков обычай, что ко всем мощам прикладываются и целуют их, аки икону.
— У нас такова обычая ниту, господине княже.
— А я имею усердие облобызать святителевы мощи.
— Нам, господине княже, неведомы его мощи.
— Как неведомы?
— Не ведаем мы, господине княже, где положены оные — верху ли земли, под землею ли...
— Так подобает открыть их.
— Никто же ставит светильник долу, ино на горе, — опять ввернул Бородатый из Писания.
— Истину говоришь, Степан, похваляю, — одобрил его великий князь. — Я хощу поставить светильник Великаго Новагорода, отчины моей, мощи Варлаама чудотворца — горе.
Игумен молчал. Братия смущенно поглядывала на него.
— Точно, с мощами бы куды как охотнее.
— Знамо — и молитва крепче при мощах живет.
— Чево ж лучше!.. При мощах оно точно горазже.
Великий князь тоже глянул на Нафанаила. Только это был совсем другой взгляд...
— Господине княже! — начал тот, смущенно перебирая четки. — Искони никто не смел видеть чудотворцевых мощей — ни князи, ни архиепископы, ни боляре... И так повелось искони и до наших дней ведется, дондеже сам Бог не благословит и чудотворец Варлаам сам не явится и не повелит... А сами мы не дерзем...
Противоречия старого чернеца, притом истого новгородца, начинали, видимо, сердить великого князя. Он и тут начинал усматривать дух непокорства — «новгородчины». Притом он любил переламывать именно тех, у кого замечал сходные с собою качества: «А, кремень... Так я же высеку из тебя огонь: меня и мощи новгородские послушаются...»
— Что ты говоришь! — сказал он громко, но хладнокровно. — Вон Иоанн Предотеча не вашему Варлааму чета, а и то руку его показывают в Цареграде... Ведомо тебе сие?
— Ведомо, господине княже.
— То-то же... А то на!.. Самово Крестителя ручку показывают в день ево рожества: коли ручка прострется — и тогда Бог дарует земле изобилие, а коли согнет перстики свои — ино бывает скудость плодов и земное нестроение... Так, Степан?
— Истинно так, господине княже, — поспешил ответить Бородатый, — сам Предотеча, чу, что преди Христа тек...
Нафанаил опять молчал. Великий князь все более и более каменел лицом...
— А то на!.. Варлаама, смердовича, равнят с Предотечею!
— Ина слава солнцу, ина слава луне, ина слава звездам, — подгвоздил Бородатый.
— Звезда бо от звезды разнствует во славе, — погнался было за ним один боярин, но запнулся. — Такожде и... по мощам судя... звезда от звезды, значит... потому... потому коли звезда... ну, и значит, сказать бы, махонька... Варлаам, сказать бы...
Великий князь задумался. Упрямство Новгорода давно сердило его; но он не показывал этого. Он никому сроду не показывал своей души, а тем паче сердца — есть ли оно у него. Он ничего не предпринимал сам, ничего не начинал, но подводил так, что другие начинали, а он их только прихлопывал, говоря: «Вы того хотели — на то воля Божия»... Во всяком деле он как бы был исполнителем «общаго хотения»; он во всем советовался с матерью, с братьями, с боярами, всех выслушивал, каждое их слово заносил в свою память, десять раз взвешивал его, перевешивал, уважал чужое мнение, каково бы оно ни было, держась пословицы «Все умнее одного», часто повторял, что «у всеа Русии голова больше, чем у ея государя», и всегда дела его были как бы отголоском, исполнением заветной думы «всеа Русии». Только прислушиваясь к голосу «всеа Русии», он сумел «собрать» ее воедино...
Так и тут, у гроба Варлаама. Он глубоко верил божественной силе мощей. Ему казалось, что если он вынет из-под спуда мощи Варлаама-угодника и почтит их, как он почитал мощи московских святителей, — Варлаам будет его невидимым союзником и сломит «рог» упрямого Новгорода... Окружающие его бояре поддерживали в нем это запавшее в него хотение. Значит, так надо: он даст Новгороду сокровище нетленное и славу — он горе поставит светильник новгородской земли...
Он решился. Тотчас же приказал он позвать монастырских каменщиков с ломами, заступами, лопатами и велел при себе отрывать мощи угодника.
Глухо стучали о каменный помост тяжелые железные ломы и отдавались в куполе храма, нелегко поддавался он усилиям рабочих. Гранитные плиты помоста то и дело брызгали искрами. Игумен и монахи, стоя в стороне, при каждом ударе лома, испуганно крестились и вздыхали, точно железо било их по сердцу. В церкви в короткий декабрьский день все более темнело: свечи у образов чуть теплились и бросали длинные тени от раки Варлаама, от аналоев, от бояр, стоявших полукругом, от черных фигур монахов. Все лица казались бледными, мертвенными. И лицо великого князя было сумрачно-бледное...
Он думал: хорошо ли он поступает, что, не узнав воли самого святителя, дерзнул потревожить его прах? А если святителю не приспело время выйти из-под спуда? Что, если поразит дерзкого своим гневом?
Ему стало страшно. Чернецы, смущенно стоявшие в отдалении, казались ему какими-то призраками, тенями. Из-под железных ломов все более и более сверкали искры. Где-то над церковью каркал ворон, и великому князю слышалось, будто бы он человеческим голосом выговаривает какое-то слово.
Он глянул на лик Спасителя, тускло освещенный лампадкою. Кажется, что большие очи Христа смотрят с укоризною... «Зачем ты это делаешь? Кто благословил тебя?»
А стук ломов все глуше и глуше. Все глубже взрывается каменистая почва могилы святителя. Искры снопами вылетают из темного зева могилы...
«Зачем?.. Кто благословил?» Глаза Спасителя не отрываются от него, в душу смотрят...
Что-то треснуло в лампадке и вспыхнуло — и еще ярче, еще укоризненнее выглянул лик Спасителя из-за золотого венчика, словно из-под тернового венца. Глубоко смотрят божественные очи, все видят, они зрят незримое — душу его зрят... А какова его душа? Что в ней? Не мерзость ли запустения?.. — И он слышит, как волосы на голове становятся живыми, шевелятся, отодвигаются друг от дружки, словно сами себя боятся.
Каркает ворон...
От входных дверей отделилась какая-то тень и двигается, двигается ближе к разрываемой могиле...