Страница 5 из 8
Наконец, по прошествии довольно-таки продолжительного времени, он опускает фотоаппарат. Мы все снова приступаем к мысленным репетициям. Он подходит к ней ближе, пытается сказать что-то негромко, но в ангаре так шумно, что если хочешь, чтобы тебя услышали, нужно говорить во весь голос, поэтому мы всегда можем разобрать любой разговор. Он говорит ей, что у него есть кое-какие идеи насчет другого рода фотографий. Говорит, что, на его взгляд, она замечательно держится перед камерой. А затем спрашивает, есть ли у нее свитер. Она отвечает, что есть, он просит надеть его, но она говорит, что у нее работа. «Как насчет продолжить во время ланча?» – предлагает он. Она продолжает привинчивать пропеллеры и поднимает голову, только чтобы ответить: хорошо, мол, если он считает, что так будет лучше. Прекрасно, говорит он и отступает, почти спотыкаясь о сумку, и в этот момент мы все начинаем спрашивать себя: а не сыграли ли с нами шутку?..
Она возвращается на свое место после ланча. В свитере. Она назвала его Щелкуном, когда он уходил, и сказала «конечно», и нам было невдомек, что означает это «конечно», пока он не сказал, что добудет побольше пленки, а затем уж постарается подыскать подходящее место. Но самое примечательное или, скорее, впечатляющее – это то, насколько другой она выглядит по возвращении. Кости как будто окрепли. В походке появилась уверенность. Работающие в ангаре мужчины останавливаются и смотрят ей вслед, как будто привлеченные запахом секса. Теперь у нее лицо уже не маленькой девочки, но уверенной в себе женщины – привлекательной, обольстительной и немного пугающей. Даже когда она садится, впечатление такое, что она все еще стоит, будто немного подросла. Она ничем не дает понять, что уже не одна из нас, но мы сами своей ее больше не воспринимаем.
И, самое чудное, мы все теперь снова и снова пялимся на нее.
Никто бы так и не узнал, что у нее когда-то был муж. С того самого дня, когда она позировала перед фотографом, она больше никогда о нем не вспоминает. Ни словом. Ни о торговом флоте, ни о своем отношении к войне. Нет, ее верность под сомнение никто не ставит. Скорее, может сложиться ощущение, что она и вовсе никогда не выходила замуж. Никогда не была частью семьи или чего-то такого. Просто материализовалась из ниоткуда.
Она говорит нам, что регулярно позирует этому рядовому и что в один из уик-эндов он возил ее на фотосессию в пустыню Мохаве. Заявил, что она очень естественна, и, быть может, ему удастся заинтересовать кого-либо ее портфолио, возможно, она даже сможет этим зарабатывать, а когда в «Yankee Magazine» выйдут ее фотографии, то и вовсе оставит эту паршивую работу. Здесь она делает паузу. Смотрит вниз, в пол, затем вскидывает голову и обводит нас внимательным, изучающим взглядом. На мгновение становится собой прежней.
– Я не хотела сказать, что работа паршивая, – говорит она. – Сами знаете, это просто фигура речи.
Произнеся это, она распрямляется и вновь становится новой собой. Все нормально, отвечаем мы. Но не говорим, что знаем, что она имела в виду именно это.
И тут одна из девушек спрашивает:
– А что думает по этому поводу твой муж?
– Что? – говорит она, и мы не уверены, к чему это «что?» относится: то ли к тому, есть ли у нее все еще муж, то ли к его мнению относительно ее фотосессий.
– Я о съемках. О том, что ты позируешь, пока он отсутствует.
– Я не беспокою его подобного рода вещами, – говорит она. – Не хватало ему еще и моих забот.
Мы знаем, что это означает. Знаем, что она совершенно об этом не думает. Знаем, что не иметь чувства верности и быть неверной – два совершенно разных понятия. Позднее ходили слухи, что муж узнал обо всем, взглянув через плечо сослуживца на фотографию в журнале. Сомнений быть не могло: со снимка на него смотрела жена. Должно быть, он надеялся, что это просто хобби, обычное дело – всякое ведь случается, а вовсе не какой-то ее тайный замысел. Потом, после капитуляции Японии, он вернулся домой в отпуск, ненадолго – вскоре нужно было вновь уходить в плавание, на сей раз в Шанхай. К тому времени его молодая жена уже стала полноценной моделью, использовала новое имя – Мэрилин Монро – и вела переговоры о возможном контракте с кинокомпанией «20th Century Fox Film». Дома его ждал разговор с матерью. Та была отнюдь не в восторге от того, что по выходным и во все свободные часы ее невестка позирует в купальнике для глянцевых журналов и совершенно отказывается от оплаты счетов, объясняя это необходимостью покупать одежду и аксессуары, необходимые для ее теперешней работы. Касательно остального также существует множество версий, но наиболее убедительной выглядит такая: ее новообретенный смысл жизни просто не совпал с его планами. Можно представить такой разговор:
– Ты не та девушка, на которой я женился.
– Та. Просто мне надо было на чем-то сосредоточиться.
– А мужа тебе мало?.. Как ты можешь быть такой стервой?
– Ты уж прости, что я не такая, как твоя бывшая подружка, королева бала.
Похоже, примерно так все и было, потому что мы слышали подобное, в той или иной форме, миллионы раз. Но вот чего мы не можем услышать: что для нее значило – показать себя. Ей всегда казалось, что люди видят ее не такой, какая она есть на самом деле, а тут появляется шанс все изменить! Вскоре после того, как она оставила «Radioplan Company», ее фотографии начали появляться в журналах. Позже она стала мелькать в фильмах.
Забавно, но факт: одна из ее соседок по сборочному цеху, Рита, всегда сомневалась, что девушка с фотографий – именно та, с кем она работала. Мы показываем Рите снимок в журнале. Показываем на ее обычное рабочее место.
– Вот, – говорим мы, кивая. – Она – та самая, которая сидела вот здесь.
Рита щурит глаза, пытаясь вспомнить. Свести все вместе. Наконец качает головой – нет.
– Это не та девушка, – говорит она. – Вы путаете ее с кем-то.
– Нет, – уверяем мы, – да нет же!..
Мы посмеиваемся. Отчасти – над упрямством Риты. Отчасти – из какой-то странной гордости. Большинство из нас вообще-то не одобряют того, что она сделала, особенно учитывая факт, что ее муж рисковал тогда жизнью в южной части Тихого океана. Мы знаем, что шанс приходит и уходит и что бывают подходящие моменты, когда случаем надо пользоваться. Просто все произошло совершенно неожиданно, как гром среди ясного неба, и теперь, оглядываясь назад, уже кажется, что она все время была наготове, ждала того случая, который изменит ее жизнь. Так что время, может быть, оказалось не совсем подходящее, но мы все тихонько за нее болеем. Почему? Потому что, как бы оно ни сложилось, она – там, а мы все еще здесь.
Рита не унимается. Выхватывает журнал у нас из рук, быстро пролистывает. (Странное дело, хотя звуки в ангаре накладываются друг на друга и шепот иногда перерастает в крик, мы слышим шелест страниц, словно некая гигантская птица бьет крыльями у нас над головами.)
– Вот, – говорит Рита, – вот.
И сует журнал нам под нос.
Мы смотрим на фотографию. На ней – она, позирует на пляже. Сидит на фоне отлива, в состоящем из двух частей купальнике, правая рука на топе, словно придерживая его. Она уже не смотрит с тоской, как когда-то, а выглядит жизнерадостной, почти беззаботной. Молодость буквально брызжет из нее. Можно подумать – ее исцелил объектив. Но трагедия всего этого, по крайней мере, с нашей точки зрения, заключается в том, что выглядит она так, будто и вправду верит, что печаль никогда уже не вернется.
– Тут даже имя не то, – говорит Рита. – Совсем другое. Совершенно другой человек.
– О’кей, – говорим мы, – о’кей.
Ни у кого уже нет сил с ней спорить. Но в какой-то степени Рита права.
Это совершенно другой человек.
1951-й: государственная больница, Норуолк, Калифорния
Больничные коридоры: тусклые и унылые, полы, которые моют в начале каждого часа и подметают каждые полчаса, из-за чего они выглядят так, будто по ним и не ходят вовсе, лишь кое-где виднеются одинокие черные отметины, которые не смогла отмыть швабра. Персонал всегда разговаривает шепотом, только шепотом. Так разговаривают, когда строят какие-то планы. В общем, все пациенты здесь одинаковы, потому что безумие одинаково, разве что имеет различные формы и размеры. Вот приземистый полноватый мужчина, почти лысый, кроме аккуратного венчика на макушке. Ему нравится кружиться посреди холла, да так, что из-под неряшливо заправленной рубахи то и дело выпадает вздымающийся, трясущийся живот. Когда на него находит, а санитаров рядом не оказывается, он начинает срывать с себя одежду, после чего голым шаром вновь выписывает круги по коридору, похлопывая по рефлекторно отвердевшему пенису, словно это рычаг, позволяющий вращаться быстрее. Тем временем говоруны и мямли сидят по углам. Разговаривают сами с собою, бормоча ругательства и слова раскаяния, злобно поглядывая на любого, кто посмеет на них посмотреть, за исключением разве что миловидных сиделок (хотя и тем порой достается). Говоруны и мямли – как правило, старики, попавшие сюда так давно, что им кажется, будто больница всегда была их домом. Они не помнят детства, как будто сразу взяли и появились в больнице. Они живут в относительной тишине. Шум – это звук беспорядка. Экспрессия – знак неудачника. Но копните глубже это спокойствие или хотя бы извлеките что-нибудь из-под него, и вы услышите нечто оглушительное. Как тот свист, что слышат только собаки и при этом падают на брюхо.