Меж сбитых простыней

Волоча ноги, на эстраду вышел сутулый человек в буйных кудрях. Он вынул из стойки и подсунул к губам микрофон, но ничего не произнес, будто не находил нужных слов. Человек был в заношенном полотняном пиджаке на голое тело, его опухшие глаза превратились в щелочки, а длинная царапина через всю щеку до уголка рта придавала ему вид не до конца загримированного клоуна. Его нижняя губа дрожала, словно в преддверии слез. В пальцах свободной руки он вертел монету; на его джинсах я разглядел мокрые следы блевотины. Человек разлепил губы, но не издал ни звука. Публика терпеливо ждала. Где-то в глубине зала шпокнула винная пробка. Наконец он произнес надтреснутым шепотом:

— Я полный придурок, блин.

Публика откликнулась радостным смехом и ободряющими криками, которые вскоре сменились топотом и ритмичными хлопками. Мы с Джорджем, стесняясь друг друга, лишь улыбались. Едва стихли последние хлопки, человек вновь заговорил, теперь уже быстро, но все так же уткнувшись взглядом в свои пальцы. Временами он тревожно посматривал в зал, и тогда сверкали белки его глаз. Он только что порвал со своей девушкой, поведал рассказчик; он уехал в слезах, которые так застили глаза, что пришлось остановить машину. Он чуть было не покончил с собой, но решил вначале попрощаться с ней. Телефон-автомат оказался неисправен, отчего бедняга расплакался пуще. До сих пор молчавшая публика подхихикнула. Он дозвонился из аптеки. Услышав его голос, девушка тоже заплакала. Но увидеться не захотела. «Бесполезно, — сказала она. — Ничего не поделаешь». Наш герой повесил трубку и завыл от горя. Аптекарь попросил его выйти, потому что он беспокоил покупателей. Под дождем человек шел по улицам, думая о жизни и смерти, потом глотнул какой-то отравы и пытался продать свои часы. Зрители ерзали, многие уже не слушали. У какого — то хмыря он сшиб полтинник. Сквозь пелену слез он разглядел в канаве женщину, которая делала себе аборт, но, подойдя ближе, увидел лишь кучу коробок и тряпья. В зале уже возник гул разговоров. Меж столиков циркулировали официантки с серебристыми подносами. Внезапно рассказчик смолк и поднял руку.

— Ладно, пока, — сказал он и исчез.

Раздались жидкие хлопки, но большинство зрителей не заметили его ухода.

Джордж пригласил меня в гости перед моим отъездом из Лос-Анджелеса. На другой день вечером я улетал в Нью-Йорк. Джордж хотел устроить прощальную вечеринку и предложил мне захватить с собой пару друзей и флейту.

— Представляю, как в собственном доме я буду попивать винцо и слушать твою игру, — сказал он.

Сначала я позвонил Мэри. После того уикэнда мы встречались от случая к случаю. Изредка она забегала ко мне, и мы до вечера не выходили из квартиры. У нее имелся другой любовник, с которым она вроде как жила, но его имя не упоминалось, и он вовсе не был нам помехой. Мэри согласилась пойти и спросила, будет ли Теренс. Я рассказывал ей о приключении с Сильвией и своем двойственном отношении к этому человеку. Вопреки своим намерениям, в Сан-Франциско Теренс не вернулся. Он встретил кого-то, имевшего знакомого среди «пишущей братии», и теперь ждал, когда его представят тому сценаристу. На мое приглашение он ответил непохожей пародией на семитскую сварливость: «Как, всего пять недель в городе и меня таки уже зовут в гости?» Я серьезно отнесся к желанию Джорджа послушать мое исполнение: играл гаммы и арпеджио, усиленно отрабатывал те места в сонате № 1, на которых всегда спотыкался, и сердце мое трепыхалось, когда я представлял Мэри, Джорджа и Теренса, чуть пьяных и зачарованных моей музыкой.

Мэри пришла, когда еще только вечерело; прежде чем ехать за Теренсом, мы посидели на балконе, глядя на солнце и покуривая косячок. У меня мелькала мысль, что мы еще успеем напоследок поваляться в койке. Но теперь, когда мы уже были одеты на выход, казалось, что лучше просто поговорить. Мэри спросила, чем я занимался, и я поведал о представлении в ночном клубе. Я так и не понял, кто это был: искусный актер с несмешным номером или человек с улицы, вылезший на сцену.

— Я такое видела, — сказала Мэри, — Идея в том, чтобы публика подавилась своим смехом. Если срабатывает, то смешное вдруг становится мерзким.

— Думаешь, в этой истории есть хоть сколько-нибудь правды?

Мэри покачала головой.

— Тут со всеми происходит нечто подобное, — сказала она, глядя на заходящее солнце.

— Ты будто этим гордишься, — фыркнул я.

Мы встали. Мэри улыбнулась, одно пустое мгновенье мы держались за руки; невесть почему возник яркий образ брусьев на пляже. Потом мы вошли в комнату.

Теренс ждал нас перед своим домом. Он был в белом костюме и прилаживал в петлицу розовую гвоздику. Чтобы впустить Теренса в двухдверную машину Мэри, мне пришлось вылезти, но в результате его ловких маневров и моей дурацкой учтивости я оказался на заднем сиденье, откуда и представил его своей подруге. Едва мы свернули на автостраду, как Теренс засыпал Мэри настойчивыми, но вежливыми вопросами; со своего места я прекрасно видел, что он придумывает новый вопрос, еще не дождавшись ответа, и буквально изнывает от желания во всем с ней соглашаться.

— Да-да! — приговаривал он, целеустремленно подавшись вперед и сцепив длинные белые пальцы. — Лучше не скажешь!

Ужасное высокомерие, думал я, отвратительный подхалимаж. Как Мэри это терпит? Она сказала, что, на ее взгляд, Лос-Анджелес самый увлекательный город США. Не дав ей договорить, Теренс разразился непомерно хвалебной тирадой мегаполису.

— Мне казалось, ты его ненавидишь, — кисло заметил я, но Теренс уже задавал очередной вопрос, поправляя ремень безопасности.

Я откинулся на сиденье и смотрел в окно, стараясь унять раздражение. Чуть погодя Мэри искоса взглянула на меня через зеркало.

— Ты чего там примолк? — беспечно спросила она.

— Да-да, лучше не скажешь! — передразнил я, охваченный внезапной злобой.

Никто мне не ответил. Мои слова зависли в воздухе, словно их без конца повторяли. К дому Джорджа мы подъехали через двадцать пять минут нерушимого молчания.

Покончив с представлениями, наша троица выперлась на середину громадной гостиной, а хозяин у бара готовил напитки. Футляр с флейтой и пюпитр я держал под мышкой, точно оружие. Кроме бара из мебели имелись еще только два желтых пластиковых кресла с продавленными сиденьями, ярко выделявшиеся на пустынном просторе бурого ковра. Через раздвижную стену можно было попасть во внутренний песчано-булыжный дворик, в центре которого торчала забетонированная штуковина в виде дерева — бельевая сушилка, а из угла выглядывали чахлые ростки полыни — уцелевшей обитательницы подлинной пустыни, что была здесь еще год назад. Мы трое обменивались репликами с Джорджем, но друг с другом не разговаривали.

Потом вся компания стояла с выпивкой в руках и переглядывалась.

— Что ж, идемте, я покажу вам детей, — сказал Джордж.

Гуськом мы послушно зачапали вслед за ним по узкому коридору, устланному толстым паласом. Сквозь приотворенную дверь спальни мы увидели двух мальчиков, которые на двухъярусной кровати читали комиксы. Парнишки равнодушно скользнули по нам взглядом и продолжили чтение.

Потом мы вернулись в гостиную, и я сказал:

— Что-то они очень тихие, Джордж. Ты что, лупишь их?

Хозяин воспринял это всерьез, и завязался разговор о телесных наказаниях. Иногда сыновья получают по заднице, если уж совсем разбалуются, сказал Джордж. Не больно, а просто чтобы слушались. Мэри категорически высказалась против битья детей, а Теренс, решив произвести на меня впечатление тем, что может с ней не соглашаться, заявил: хорошая порка еще никому не мешала. Мэри засмеялась, а Джордж, который еще не привык к манерам вялого пижона, разлегшегося на его ковре, собрался в атаку. Он серьезно подготовился к приему и даже в продавленном кресле сидел навытяжку.

— Вас в детстве пороли? — спросил он, подливая нам виски.

— Да, — помешкав, ответил Теренс.

Я удивился, поскольку отец Теренса умер еще до рождения сына и его воспитала мать, с которой он жил в Вермонте.