Страница 87 из 90
— Я больше не принимаю решения одна, — отвечаю я.
Он приподнимает на локте и поворачивается ко мне:
— И что будет?
Я сглатываю, пытаясь говорить так, чтобы голос не дрожал.
— Судья признает меня виновной, потому что по закону я совершила преступление. С другой стороны… я, вероятно, получу не такой большой срок, как получила бы, если бы вердикт вынесли присяжные.
Внезапно лицо Калеба наклоняется над моим:
— Нина… ты не можешь сесть в тюрьму.
Я отворачиваюсь, чтобы он не видел слез, сбегающих по моим щекам.
— Я знала, на что иду.
Его руки сжимают мои плечи.
— Ты не можешь. Просто не можешь.
— Я вернусь.
— Когда?
— Не знаю.
Калеб зарывается лицом мне в шею и громко втягивает воздух. И я тут же цепляюсь за мужа, как будто сегодня между нами стерты все расстояния, потому что завтра мы будем слишком далеко друг от друга. Когда он входит в меня, я вонзаю ногти в его плечи, пытаясь оставить память о себе. Наша близость похожа на насилие, между нами бушует столько эмоций, что воздух, кажется, звенит. А потом это, как и все в мире, заканчивается.
— Но я люблю тебя, — говорит Калеб дрогнувшим голосом, потому что в идеальном мире это слово может все оправдать.
Ночью мне снится, что я погружаюсь в океан, от волн у меня мокрый подол ночной сорочки. Вода холодная, но не такая ледяная, как обычно бывает в Мэне, а пляж внизу — гладкая полоска песка. Я продолжаю идти, даже когда вода достигает коленей, а сорочка липнет к телу, как вторая кожа. Продолжаю идти, когда вода уже достигает шеи, подбородка. Когда я уже ухожу под воду, то понимаю, что сейчас утону.
Сначала я сопротивляюсь, пытаясь распределить оставшийся в легких воздух. Легкие начинают гореть — под ребрами огненный круг. Перед широко распахнутыми глазами чернеет, ноги тяжелеют, я лечу в никуда. «Вот оно, — думаю я. — Наконец-то».
От осознания неизбежного я опускаю руки, ноги безвольно подкашиваются. Я чувствую, как мое тело тонет. Меня заполняет вода, и я оказываюсь свернувшейся калачиком на песчаном морском дне.
Солнце похоже на дрожащий желтый глаз. Я встаю и, к своему удивлению, с легкостью шагаю по дну океана.
За час, что я сижу у сына на кровати и смотрю на него спящего, Натаниэль даже не шелохнулся. Но когда я, больше не в силах сдерживаться, касаюсь его волос, он поворачивается и спросонья смотрит на меня.
— Еще темно, — шепчет он.
— Знаю. Утро еще не наступило.
Я вижу, как он решает для себя эту загадку: что заставило меня разбудить его среди ночи? Как ему объяснить, что, когда мне представится следующая возможность полюбоваться, как он спит, он скорее всего уже будет занимать в длину всю кровать? Как объяснить, что, когда я вернусь, мальчика, которого я оставила, больше не будет?
— Натаниэль, — говорю я дрожащим голосом, — мне нужно уехать.
Он садится на кровати.
— Мама, тебе нельзя уезжать. — Он улыбается и даже находит объяснение: — Мы только-только приехали.
— Знаю. Но это не мне решать.
Натаниэль натягивает одеяло до подбородка, внезапно становясь совсем маленьким.
— Что я снова сделал не так?
Я со всхлипом хватаю сына на руки, зарываюсь лицом в его волосы. Он трется носом о мою шею, и это так напоминает мне его совсем крошечного, что становится трудно дышать. Сейчас я бы все отдала, чтобы спрятать те мгновения в сейф, как поступает скряга. Даже обыденные моменты: как едешь в машине, убираешь в игровой комнате, готовишь ужин с Натаниэлем… Они не менее восхитительны оттого, что давно стали обыденностью. И дело не в том, чем заниматься с ребенком, который примиряет поссорившихся родителей… вам просто повезло, что вы вообще можете заниматься такими простыми вещами.
Я отстраняюсь, чтобы посмотреть на его лицо. На изгиб губ, покатую поверхность носа. В его глазах плещутся, как янтарь, который они и напоминают, воспоминания. «Сохрани их, — думаю я. — Возвращайся к ним время от времени ради меня».
Я уже не в силах сдерживать рыданий:
— Обещаю, это не навсегда. Обещаю. Ты сможешь меня навещать. И я хочу, чтобы ты знал, пока меня не будет… что я считаю каждую минуточку до своего возвращения.
Натаниэль обвивает руками мою шею и намертво вцепляется в меня:
— Я не хочу, чтобы ты уезжала.
— Знаю, — отстраняюсь я, разжимая его руки.
— Я поеду с тобой.
— Ах, если бы ты мог… Но нужно, чтобы кто-то позаботился о папе.
Натаниэль качает головой:
— Я буду по тебе скучать.
— Я тоже, — негромко отвечаю я. — Давай заключим договор.
— А что это?
— Решение, которое принимают вдвоем, вместе. — Я пытаюсь улыбнуться. — Давай договоримся не скучать. Согласен?
Натаниэль смотрит на меня долгим взглядом:
— Не знаю, смогу ли я.
Я снова прижимаю сына к себе:
— Ох, Натаниэль, я тоже.
Утром, когда мы входим в здание суда, Натаниэль не отходит от меня ни на секунду. К журналистам я, похоже, начинаю привыкать, словно к постоянной пытке: их вопросы, вспышки видеокамер — современное наказание, которое я должна пережить. В газетах появятся снимки «до» и «после», заголовки типа «Окружной прокурор осужден за убийство».
«Можете уже сейчас печатать свои статьи, — думаю я, — я сяду в тюрьму».
Как только мы подходим к двойным дверям в зал суда, я передаю Натаниэля Калебу и что есть мочи несусь в уборную, где меня выворачивает наизнанку. Я брызгаю водой в лицо, мою руки.
— Ты сможешь, — говорю я зеркалу. — Ты сможешь по крайней мере завершить это достойно.
Собравшись с духом, я прохожу через вращающиеся двери туда, где меня ждет семья, замечаю Адриенну, транссексуала, в платье на два размера меньше и с широченной, как штат Техас, улыбкой.
— Нина! — восклицает она и торопится меня обнять. — Меньше всего мне хотелось сюда возвращаться, но, дорогуша, я пришла в суд из-за тебя.
— Тебя выпустили?
— Еще вчера. Не знала, успею ли: все эти проволочки с освобождением заняли времени больше, чем операция по смене пола.
Неожиданно Натаниэль втискивается между нами и пытается взобраться на меня, как на дерево. Я беру его на руки.
— Натаниэль, познакомься, это Адриенна.
Его глаза сияют.
— Я столько о вас слышал.
Трудно сказать, кто больше изумлен присутствием Адриенны — Натаниэль или Калеб. Но прежде чем я успеваю что-то объяснить, ко мне спешит Фишер.
Мы переглядываемся.
— Сделайте это, — говорю я.
Квентин обнаруживает, что в зале суда его ждет Фишер.
— Нам нужно переговорить с судьей, — негромко говорит он.
— Я не стану предлагать ей раскаяться, — отвечает Квентин.
— А я и не прошу.
Фишер поворачивается и направляется в кабинет судьи, даже не убедившись, что прокурор следует за ним.
Через десять минут они стоят перед судьей, а свидетелями выступают оскаленные морды убитых на сафари животных.
— Ваша честь, — начинает Фишер, — этот процесс тянется так долго, что совершенно ясно: присяжные не смогут прийти к единому мнению. Я переговорил со своей подзащитной, и, если мистер Браун не возражает, мы бы хотели предоставить решать это дело вам, ваша честь, чтобы вы взвесили все улики и вынесли вердикт.
Что ж, Квентин ожидал чего угодно, только не этого. Он смотрит на адвоката защиты как на сумасшедшего. Никто, разумеется, не в восторге, когда присяжные не могут принять единогласного решения, но позволить судье единолично решать исход дела — значит строго придерживаться буквы закона: в данном случае это намного выгоднее обвинению, чем защите. Фишер Карринтон только что преподнес Квентину обвинительный приговор на блюдечке.
Судья пристально смотрит на прокурора:
— Мистер Браун, что скажет обвинение?
Квентин откашливается:
— Обвинение считает это абсолютно приемлемым, ваша честь.
— Отлично. В таком случае я должен распустить присяжных. Мне нужен час, чтобы еще раз изучить улики, и я вынесу свое решение.