Роковое совпадение

— Да, доктор Сорроу пришел именно к такому заключению. Но это его первый опыт оценки душевного состояния для суда. Я же более сорока лет выступаю в роли судебного психиатра.

— И ваши показания недешевы, не так ли? — продолжает Браун. — Защита заплатила вам за то, чтобы вы сегодня свидетельствовали в суде?

— Мой обычный гонорар — две тысячи долларов в день плюс накладные расходы, — отвечает О’Брайен, пожимая плечами.

В глубине зала раздается шумок.

— Доктор, по-моему, вы выразились «наконец сломалась». Я правильно процитировал?

— Это, разумеется, не медицинский термин, но в разговоре я бы описал это именно так.

— Она сломалась до того или после того, как поехала в оружейный магазин? — спрашивает Браун.

— Это явно был поступок, продиктованный продолжительными отклонениями психики…

— Она сломалась до того или после того, как зарядила девятимиллиметровый полуавтоматический пистолет шестью патронами?

— Как я уже говорил ранее…

— Она сломалась до того или после того, как обошла металлоискатель, прекрасно зная, что пристав не станет ее обыскивать?

— Мистер Браун…

— И, доктор, она сломалась до того или после того, как очень точно прицелилась в одного-единственного человека в переполненном зале суда?

О’Брайен поджимает губы:

— Как я уже говорил суду, в тот момент миссис Фрост не отвечала за свои поступки. Она не могла не выстрелить, как не могла перестать дышать.

— Однако ей точно удалось заставить перестать дышать другого человека, не так ли? — Браун направляется через зал к присяжным. — Вы же специалист по ПТСР — посттравматическим стрессовым расстройствам, верно?

— Меня считают знатоком в этой области, да.

— И ПТСР вызывает какое-то травмирующее событие?

— Совершенно верно.

— Вы познакомились с миссис Фрост после смерти отца Шишинского?

— Да.

— И вы полагаете, — продолжает Браун, — что именно изнасилование сына миссис Фрост и вызвало у нее ПТСР?

— Да.

— А почему вы считаете, что не убийство священника?

— Возможно, — допускает О’Брайен. — Одна травма накладывается на вторую.

— Верно ли, что ветераны Вьетнама всю жизнь страдают от ПТСР? Что даже спустя тридцать лет эти люди все еще кричат по ночам от кошмаров?

— Да.

— Следовательно, вы не можете с научной точностью заверить присяжных, что подсудимая излечилась от заболевания, которое — по вашим словам — сломало ее?

В глубине зала ропот еще сильнее. Я смотрю прямо перед собой.

— Сомневаюсь, что миссис Фрост когда-либо совершенно сотрет из памяти события последних нескольких месяцев, — дипломатично отвечает О’Брайен. — Однако, исходя из личного опыта, могу сказать, что она не представляет опасности ни сейчас… и не будет представлять ее в будущем.

— С другой стороны, доктор, — гнет свое Браун, — вы же не Господь Бог.

— Простите! — кричит знакомый голос.

Моника отталкивает преградившего ей дорогу пристава и бежит по центральному проходу. Одна. Останавливается рядом с Калебом.

— Натаниэль пропал! — рыдает она.

Судья объявляет перерыв, и все приставы из зала суда отправляются искать Натаниэля. Патрик звонит шерифу округа и в полицию штата. Фишер вызывается усмирить обезумевшую прессу, которая учуяла новую сенсацию.

Я не могу никуда идти, потому что на мне этот чертов электронный браслет.

Неужели Натаниэля украли? Или он залез в товарный вагон старого поезда и замерз до смерти? Или незаметно пробрался на корабль? Он может объехать весь мир, а я все еще буду сидеть в этих четырех стенах.

— Он сказал, что хочет в туалет, — плачет Моника.

Мы стоим в коридоре, откуда выставили всех журналистов. Я знаю, она ждет от меня прощения, но будь я проклята, если ее прощу!

— Я подумала, что у него, наверное, понос, раз он так долго не выходит. Но когда я вошла, окно было открыто. — Она хватает меня за рукав. — Я не думаю, что его украли, Нина. Мне кажется, он сам убежал, чтобы привлечь к себе внимание.

— Моника…

Я едва сдерживаюсь. Уверяю себя, что она не могла предвидеть, что задумал Натаниэль. Никто не совершенен, и я не смогла бы, по всей видимости, защитить его лучше, чем она. Но все же…

Какая ирония судьбы: меня выпустят, а мой сын сбежал!

Я всегда могла различить голос Натаниэля в толпе людей. Даже играя с закрытыми глазами на мелководье бассейна — когда он был еще младенцем, на детской площадке, где много детей. Может быть, если я сейчас закричу что есть мочи, Натаниэль меня услышит?

На щеках Моники появились два ярких красных пятна.

— Что мне делать? — шепчет она.

— Приведи его назад.

И я ухожу, потому что чувство вины не только заразно, но и смертельно.

Калеб видит, как, включив сирену и мигалки, спешат патрульные машины. Возможно, они привлекут внимания Натаниэля, а может, нет. Он знает одно: эти полицейские забыли, какими были в пять лет. Чтобы самому вспомнить, Калеб становится спиной к окну туалета. Опускается на колени, чтобы быть одного роста с Натаниэлем. Потом прищуривается, обращая внимание на все, что бросается в глаза.

Заросли голых, дрожащих кустов. Зонтик, который вывернуло и отбросило ветром. Пандус для инвалидов, выкрашенный желтыми зигзагообразными линиями.

— Мистер Фрост!

Этот низкий голос его напугал. Он встает, поворачивается и видит прокурора, который стоит, поеживаясь на холоде.

Когда в зал суда вбежала Моника с плохой новостью, Фишеру Каррингтону хватило одного взгляда на лицо Нины — и он попросил объявить перерыв. Браун, со своей стороны, встал и спросил у судьи, а не является ли это уловкой, чтобы вызвать сострадание.

— Насколько нам известно, — сказал он, — мальчик сидит живой и здоровый наверху, в совещательной комнате.

Он тут же осознал, какую тактическую ошибку совершил: присяжные стали свидетелем того, что у Нины началась истерика. Тем не менее увидеть его здесь Калеб ожидал меньше всего на свете.

— Я просто хотел вам сказать, — говорит Браун, — если я чем-нибудь могу помочь…

Окончание предложения повисает в воздухе.

— Да, вы можете, — отвечает Калеб. И оба понимают, о чем идет речь. Оба понимают, что к Натаниэлю это не имеет никакого отношения.

Прокурор кивает и возвращается внутрь. Калеб опять опускается на корточки. Он начинает обходить вокруг здания суда так же, как выкладывает камни в круглом патио, — расширяя круги, не оставляя ни пяди без внимания и сохраняя округлую форму. Он делает этого, как делает все, за что берется, — медленно и настойчиво, — пока не удостоверяется, что видит мир глазами своего сына.

На противоположной стороне дороги крутая горка, с которой Натаниэль съезжает на попке. Штаны цепляются за ветку и рвутся, но это не имеет никакого значения, потому что его никто не накажет. Он шагает по лужам тающего снега, через запущенный подлесок, пока не натыкается на кусочек леса, оставшегося здесь по ошибке.

Он размером с его кровать и вытоптан животными. Натаниэль присаживается на поваленное дерево у края и достает из куртки наволочку. Вытаскивает овсяный батончик, съедает половину, остаток решает сохранить на потом. Включает фонарь и подносит его к ладони, чтобы тыльная сторона руки стала светиться красным.

Когда выходят олени, Натаниэль сидит и не дышит. Он помнит, чему учил его отец: животные боятся нас больше, чем мы их. У большой оленихи шерсть карамельного цвета и высокие копыта. Олененок похож на мать, с белыми пятнышками на спине, как будто его не успели докрасить. Они наклоняют длинные шеи к земле, разгребают носами снег.

Олениха находит траву. Всего один пучок, даже на зуб не хватит. Но она не ест, а подталкивает ближе своего детеныша. Смотрит, как малыш ест, хотя это значит, что она сама останется голодной.

Натаниэлю хочется отдать им оставшуюся половинку овсяного батончика.

Но как только он лезет в наволочку, олени вздергивают головы и отскакивают на целый метр. Их хвостики, как белые паруса, исчезают в глубине леса.