Страница 75 из 90
— Вы когда-нибудь замечали, чтобы она теряла самоконтроль во время расследования этого дела?
— Временами она теряла рассудок. Ее сын не разговаривал. Она не знала, что делать. — Патрик пожимает плечами. — А кто бы не растерялся в такой ситуации?
Квентин бросает на него уничтожающий взгляд. Свидетелю не следует за трибуной отпускать свои комментарии. Это нежелательно.
— Кто был первым подозреваемым по делу о растлении ребенка?
— У нас не было подозреваемого, кроме отца Шишинского.
Сейчас у Квентина такой вид, будто он готов его задушить.
— Вы еще кого-нибудь вызывали на допрос?
— Да. Калеба Фроста.
— Почему вы его вызвали?
Патрик качает головой:
— Ребенок использовал для общения язык жестов. Называя своего обидчика, он использовал жест «отец». Тогда мы не поняли, что он означает «святой отец», а не «папа». — Он смотрит прямо в глаза Калебу, сидящему в первом ряду, за спиной у Нины. — Это была ошибка, — говорит Патрик.
— Какая реакция была у подсудимой, когда ее сын жестом показал «отец»?
Фишер встает с места, готовый протестовать, но Патрик поспешно отвечает:
— Она отнеслась к нему очень серьезно. У нее всегда на первом месте стоял сын.
Сбитый с толку адвокат садится на место.
— Детектив Дюшарм… — перебивает его прокурор.
— Я еще не закончил, мистер Браун. Я хочу сказать, что уверен: внутри у Нины Фрост все разрывалось от боли, но она получила ордер на арест своего мужа, потому что считала: это лучший способ защитить Натаниэля.
Квентин приближается к Патрику и сквозь зубы, так, чтобы слышал только свидетель, шипит: «Что, черт побери, ты вытворяешь?» Потом поворачивается к присяжным:
— Детектив, в какой момент вы решили арестовать отца Шишинского?
— После того как Натаниэль сделал устное признание, я поехал с ним поговорить.
— И сразу арестовали?
— Нет. Сперва я надеялся, что он во всем признается. Мы всегда надеемся на это, когда речь идет о растлении малолетних.
— Отец Шишинский когда-нибудь признавал, что совершал акт сексуального насилия по отношению к Натаниэлю Фросту?
Патрик довольно часто бывал в судах и знает, что этот вопрос явно недопустим, поскольку ответ основан на показаниях с чужих слов. И судья, и прокурор смотрят на Фишера Каррингтона, ожидая, что он будет протестовать. Но адвокат Нины уже все понял. Он сидит за столом защиты, сложив руки, и следит за тем, как разворачиваются события.
— Растлители малолетних почти никогда не признаются в том, что насиловали детей, — отвечает Патрик, заполняя тишину. — Они понимают, что в тюрьме им придется несладко. Где-то в половине случаев эти негодяи выходят сухими из воды из-за недостаточности улик или потому, что ребенок слишком испуган, чтобы давать показания в суде. А если дети все-таки выступают в суде свидетелями, присяжные не верят ребенку на слово…
Квентин прерывает его речь, пока Патрик не наломал еще больше дров:
— Ваша честь, можно попросить небольшой перерыв?
Судья смотрит на прокурора поверх бифокальных очков:
— Мы на середине допроса свидетеля.
— Да, ваша честь. Я понимаю.
Судья О’Нил, пожимая плечами, поворачивается к Фишеру:
— Защита не возражает против того, чтобы ненадолго прерваться?
— Поверить не могу, ваша честь! Но я бы просил уважаемый суд напомнить сторонам, что свидетели должны быть изолированы и во время перерыва приближаться к ним запрещено.
— Отлично, — сквозь зубы бросает Квентин. Он так поспешно выскакивает из зала суда, что не замечает, как Патрик наконец смотрит на Нину, улыбается и подмигивает ей.
— Почему этот полицейский свидетельствует в нашу пользу? — строго спрашивает Фишер, когда уводит меня в совещательную комнату наверху.
— Потому что он мой друг. Он всегда был на моей стороне.
По крайней мере, это единственное объяснение, которое я могу придумать. Разумеется, я знала, что Патрик будет свидетельствовать против меня, и не принимала это слишком близко к сердцу. Это был бы не Патрик без его фанатичной преданности четкой границе, отделяющей хорошее от плохого. Именно поэтому он не разрешил обсуждать с ним убийство, именно поэтому так бился за то, чтобы быть рядом со мной, пока я ждала суда. Именно поэтому его предложение разыскать отца Гвинна так много для меня значило и так трудно далось ему самому.
Именно поэтому, мысленно возвращаясь к Рождеству, я поверить не могу в то, что произошло.
Фишер, похоже, размышляет над необычным подарком, который свалился ему на голову:
— Нужно ли мне быть начеку? На что он никогда не пойдет, чтобы защитить вас?
Мы переспали не потому, что в тот вечер Патрик отбросил свои моральные принципы. А потому, что он настолько, черт побери, был честен с собой, что убедил себя: о чувствах в тот вечер речь не шла.
— Он не станет лгать, — отвечаю я.
Квентин возвращается к своим нападкам. Какую бы игру ни затеял этот детектив, ее следует немедленно прервать!
— Почему утром тридцатого октября вы оказались в суде?
— Потому что я вел это дело, — холодно отвечает Дюшарм.
— Вы в то утро общались с подсудимой?
— Да. Я разговаривал и с мистером, и с миссис Фрост. Оба очень нервничали. Мы обсуждали, где оставить Натаниэля во время слушания, потому что, естественно, они очень боялись оставлять его с чужими людьми.
— Что вы предприняли, когда подсудимая застрелила отца Шишинского?
Дюшарм встречается взглядом с прокурором:
— Я увидел пистолет и бросился за ним.
— Вы до этого знали, что у Нины Фрост есть пистолет?
— Нет.
— Сколько понадобилось полицейских, чтобы уложить ее на землю?
— Она упала, — поправляет детектив. — На нее прыгнули сразу четверо приставов.
— А потом что вы сделали?
— Попросил наручники, и пристав Иануччи дал мне их. Я защелкнул наручники у Нины Фрост за спиной и отвел ее в камеру.
— Сколько вы с ней просидели?
— Четыре часа.
— Она вам что-нибудь говорила?
Во время репетиции Дюшарм сказал Квентину, что подсудимая призналась в совершении преступления. Но сейчас он натягивает на лицо выражение эдакого ангелочка и смотрит на присяжных:
— Она повторяла одно и то же: «Я сделала то, что должна была сделать». Казалось, она тронулась.
Тронулась?
— Протестую! — ревет Квентин.
— Ваша честь, это же свидетель обвинения, — говорит Фишер.
— Протест отклонен, мистер Браун.
— Прошу разрешения подойти! — Квентин бросается к судье. — Ваша честь, я хочу просить признать этого свидетеля чересчур враждебно настроенным, чтобы я мог задавать наводящие вопросы.
Судья О’Нил переводит взгляд с Дюшарма на прокурора:
— Господин прокурор, он отвечает на все ваши вопросы.
— Но не так, как должен отвечать!
— Простите, мистер Браун, но это ваша проблема.
Квентин делает глубокий вздох и отворачивается. Вопрос заключается не в том, что Патрик Дюшарм единолично разрушает его дело. Вопрос: почему?
Либо у Дюшарма на Квентина зуб, о чем последний даже не догадывается… либо он по какой-то причине хочет помочь Нине Фрост. Он поднимает глаза и перехватывает взгляд, которым обмениваются свидетель с подсудимой, — между ними такой сильный разряд, что Квентина удар хватит, если он пройдет между ними.
Отлично!
— Как давно вы знакомы с подсудимой? — спокойно спрашивает он.
— Тридцать лет.
— Так давно?
— Да.
— Какие между вами отношения?
— Мы вместе работаем.
«Черта с два! — думает Квентин. — Готов поспорить на свою пенсию, что вы и отдыхаете вместе».
— Вы когда-нибудь встречались в ней за пределами конторы в непринужденной обстановке?
Возможно, что никто, кроме Квентина, который не сводит со свидетеля глаз, этого не замечает… но Патрик Дюшарм стискивает зубы.
— Я знаком с ее семьей. Время от времени мы обедаем вместе.
— Что вы почувствовали, когда узнали, что случилось с Натаниэлем?