Роковое совпадение

Фишер только передергивает плечами:

— Но она не пыталась вырваться? Она не пыталась вас ударить?

— Нет конечно.

Фишер позволяет этому ответу повиснуть в воздухе.

— Мистер Иануччи, вы же были до этого знакомы с миссис Фрост?

— Конечно.

— Какие между вами были отношения?

Бобби смотрит на меня, потом отводит глаза.

— Ну, она помощник прокурора. Она постоянно приходит в суд. — После паузы он добавляет: — Она одна из самых приятных обвинителей.

— Вы когда-нибудь раньше замечали жестокость с ее стороны?

— Нет.

— Если откровенно, в то утро она совершенно не была похожа на ту Нину Фрост, которую вы знали, верно?

— Знаете, она выглядела точно так же.

— Но ее поступки, мистер Иануччи… Вы когда-нибудь видели раньше, чтобы миссис Фрост так себя вела?

Пристав качает головой:

— Я никогда не видел, чтобы она стреляла в людей, если вы об этом.

— Об этом, — отвечает Фишер, присаживаясь. — Больше вопросов не имею.

В тот день, когда в суде объявлен перерыв до завтра, я еду не прямо домой. Рискуя не уложиться в четверть часа, которая осталась до реактивации моего электронного браслета, я еду в церковь Святой Анны, где все начиналось

Неф открыт для посещений, однако не думаю, что им удалось найти нового капеллана. Внутри темно. Каблуки цокают по кафелю, возвещая о моем присутствии.

Справа от меня стоит стол с белыми, расположенными ярусами свечками. Я зажигаю одну за упокой души Глена Шишинского. Вторую — за Артура Гвинна.

Потом опускаюсь на скамью и дальше на подушечку для преклонения коленей.

— Богородица Дева, радуйся! Благодатная Мария, Господь с Тобою! — шепотом молюсь я женщине, которая тоже защищала своего сына.

Свет в мотеле выключают в восемь часов, когда Натаниэль ложится спать. Калеб лежит, забросив руки за голову, на односпальной кровати рядом с кроватью сына и ждет, когда Натаниэль заснет. Потом иногда Калеб смотрит телевизор. Или включает свет и читает свежие газеты.

Сегодня он не хочет ни смотреть телевизор, ни читать. Он не в настроении слушать местных экспертов, которые гадают о судьбе Нины после первого дня процесса. Черт, он и сам не хочет загадывать!

Ясно одно: женщина, которую видели все свидетели, женщина на пленке не имеет ничего общего с той, на которой Калеб женился. А если твоя жена совершенно не та женщина, в которую ты влюбился восемь лет назад, что остается? Что делать? Пытаться узнать, в кого она превратилась, или надеяться на лучшее? Или продолжать обманываться в надежде, что однажды утром она проснется и опять станет той, какой была раньше?

«Может быть, — с содроганием думает Калеб, — я и сам уже не тот, что раньше».

Эта мысль тут же подводит его к вопросу, о котором он не хотел вспоминать, особенно в темноте, когда не на что отвлечься. Сегодня днем, когда Патрик вошел в зал совещаний, чтобы сообщить им о смерти Гвинна… Что ж, должно быть, Калебу показалось. В конце концов, Нина с Патриком знают друг друга всю жизнь. И хотя этот парень иногда мешался под ногами, его отношения с Ниной никогда по-настоящему не волновали Калеба, потому что, как ни крути, а он, Калеб, каждую ночь ложился спать с Ниной.

Но сейчас Калеб не спит с Ниной.

Он закрывает глаза, как будто так может отгородиться от воспоминаний о том, как Патрик резко отвернулся, когда Нина обвила руками шею Калеба. Такая реакция сама по себе не вызывала тревогу — Калеб мог припомнить сотни раз, когда Нина обнимала его, улыбалась ему в присутствии Дюшарма. В каком-то смысле Патрик расстраивался… даже если Нина никогда этого не замечала. Иногда Калебу было даже жаль Патрика из-за явной ревности, которая искажала его лицо за мгновение до того, как он надевал маску.

Однако сегодня в глазах Патрика не было даже зависти. Одна печаль. И поэтому Калеб не может отмахнуться от этого случая, не может оторваться от этого момента, как гриф-стервятник не может оторваться от кости. В конце концов, зависть рождается тогда, когда хочешь чего-то, что тебе не принадлежит.

А печаль приходит тогда, когда теряешь то, что уже имел.

Натаниэль ненавидит эту глупую игровую комнату с этой глупой книгой в углу, с этими дурацкими лысыми куклами и этими дурацкими карандашами, где даже нет желтого цвета. Он ненавидит больничный запах от столиков и такой холодный пол под ногами. Он ненавидит Монику, чья улыбка напоминает ему о том случае, когда он взял в китайском ресторане апельсиновую веточку и, освободив от коры, засунул в рот, — и его губы растянулись в глупой, неестественной улыбке. Но больше всего он ненавидит то, что к маме с папой нужно всего-то подняться по двадцати двум ступенькам — но Натаниэлю нельзя быть рядом с родителями.

— Натаниэль, — предлагает Моника, — а давай достроим башню.

Башня из кубиков. Они построили ее вчера, а на ночь оставили специальный знак, чтобы сторожа не трогали ее до завтра.

— Как думаешь, какой высоты мы можем построить?

Башня уже выше Натаниэля; Моника принесла стул, чтобы он продолжал строительство. И приготовила небольшую кучу кубиков.

— Осторожно, — предупреждает она, когда он забирается на стул.

Он кладет первый кубик, и вся конструкция шатается. Кажется, в следующий раз она упадет — но… не падает.

— Чуть не упала, — говорит Моника.

Он представляет, что это Нью-Йорк, а он великан. Тираннозавр рекс. Или Кинг-Конг. Он ест такие большие здания, как морковные палочки. Своей огромной лапой Натаниэль с размаху сметает верхушку башни.

Она превращается в большую кучу кубиков.

Моника кажется такой грустной, что на долю секунды Натаниэль чувствует себя ужасно.

— Ой, зачем ты сломал? — вздыхает она.

Уголки его губ расплываются в удовлетворенной улыбке, растущей из глубины естества. Но Натаниэль не делится с Моникой своими мыслями: «Потому что я могу это сделать».

В зале суда Джозеф Торо начинает нервничать. Не могу его винить. Последний раз, когда я видела этого человека, он, съежившись, сидел рядом со скамьей подсудимого, весь в крови и мозгах своего клиента.

— Вы раньше, до того как в тот день явились в суд, были знакомы с Гленом Шишинским? — спрашивает Квентин.

— Да, — застенчиво отвечает адвокат. — Мы встречались в тюрьме, когда он ожидал предъявления обвинения.

— Что он говорил об инкриминируемом ему преступлении?

— Категорически отрицал свою вину.

— Протестую! — восклицает Фишер. — Это не имеет никакого отношения к рассматриваемому делу.

— Протест удовлетворен.

Квентин перефразирует вопрос:

— Как вел себя отец Шишинский утром тридцатого октября?

— Протестую! — на этот раз Фишер встает с места. — На том же основании.

Судья О’Нил смотрит на свидетеля.

— Суд хочет услышать ответ на этот вопрос.

— Он был до смерти напуган, — бормочет Торо. — Он смирился. Молился. Читал мне вслух из Евангелия от Матфея. Ту главу, где Христос повторяет: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» [9]

— Что произошло, когда ввели вашего подзащитного? — продолжает Квентин допрос.

— Его провели к скамье подсудимых, где я сидел.

— А где в это время находилась миссис Фрост?

— Сидела сзади, слева от нас.

— Вы в то утро разговаривали с миссис Фрост?

— Нет, — отвечает Торо. — Я не был с ней знаком.

— Вы не заметили в ней ничего необычного?

— Протестую! — вмешивается Фишер. — Свидетель не был с ней знаком. Как он может судить, что для нее обычно, а что нет?

— Протест отклонен, — отвечает судья.

Торо смотрит на меня, как птичка, собирающаяся с духом, чтобы взглянуть на сидящего в метре от нее кота.

— Да, было. Я ждал, когда она войдет в зал… потому что она мать предполагаемого потерпевшего… но она опоздала. Ее муж сидел в зале, ждал… Но миссис Фрост, можно сказать, пропустила начало слушания. Я подумал: «Как странно, что именно на это слушание она опаздывает».

9

Мф. 27:46