Роковое совпадение

Я добросовестно меняла ей еду и воду. Пела, когда садилось солнце. И на третий день, несмотря на мои наилучшие намерения, эта гусеница умерла.

Годы спустя все повторяется сначала.

— Нет, — говорю я Фишеру.

Мы останавливаемся, и холодный январский воздух змеей вползает в складки моей куртки. Я швыряю ему бумаги, как будто если не буду видеть имени своего сына, то оно исчезнет из списка свидетелей.

— Нина, не тебе решать, — мягко возражает он. — Натаниэль будет давать показания.

— Квентин Браун вызывает его только для того, чтобы поквитаться со мной. Хочет, чтобы я смотрела, как у Натаниэля в зале суда снова случился рецидив, чтобы я опять потеряла контроль, уже перед судьей и присяжными.

Слезы замерзли на кончиках моих ресниц. Я хочу, чтобы все закончилось. Сейчас. Именно поэтому я и убила человека — потому что думала, что это остановит лавину; потому что если подсудимый исчезнет, то моему сыну не придется давать показания в суде и вспоминать самое ужасное, что случилось с ним в жизни. Я хотела, чтобы Натаниэль смог закрыть эту страшную главу — и, по иронии судьбы, она так и не закрыта.

Но даже принеся эту великую жертву — жизнь священника, свое собственное будущее, я не добилась желаемого.

Натаниэль с Калебом с Рождества продолжают жить отдельно, но каждые несколько дней Калеб на несколько часов привозит сына ко мне. Не знаю, как он объясняет такое положение вещей Натаниэлю. Вероятно, говорит, что я слишком слаба и не могу позаботиться о ребенке. Или мне слишком грустно. Скорее всего, оба эти объяснения — правда. Одно я знаю точно: Натаниэлю лучше не видеть, как я готовлюсь принять наказание. Он и так слишком много пережил.

Я знаю, в каком мотеле они остановились, и иногда, когда набираюсь смелости, звоню им. Но трубку всегда снимает Калеб, и нам либо нечего сказать друг другу, либо столько нужно сказать, что слова забивают провода и ни одно не достигает абонента.

Однако Натаниэль чувствует себя хорошо. Когда он приезжает домой, всегда улыбается. Поет мне песни, которые в садике разучила с ними мисс Лидия. Больше не вздрагивает, когда к нему подходят сзади и кладут руку на плечо.

На слушании о правомочности вся положительная динамика будет перечеркнута.

В парке за нашими спинами какой-то малыш лежит на спине, раскинув руки, засыпанные снегом. Проблема в том, что такие скульптуры разрушаются, когда ты встаешь. И несмотря ни на что, всегда остается след, который привязывает тебя к этой земле.

— Фишер, — говорю я, — я сяду в тюрьму.

— Не сядете…

— Фишер, пожалуйста! — Я касаюсь его руки. — Я переживу. Я даже начинаю верить, что заслужила это за то, что сделала. Но я убила человека по одной-единственной причине: чтобы Натаниэлю больше не пришлось страдать. Не хочу, чтобы ему пришлось опять вспоминать то, что с ним произошло. Если Квентин хочет кого-то наказать, пусть наказывает меня. Но Натаниэль — запретная тема.

Он вздыхает:

— Нина, я сделаю все, что смогу…

— Вы не понимаете, — возражаю я. — Этого недостаточно.

Поскольку судья О’Нил родом из Портленда, в окружном суде в Альфреде у него нет своего кабинета, поэтому на время процесса ему выделили «берлогу» другого судьи. Все свое свободное время судья Макинтайр, хозяин кабинета, посвящал охоте, и в результате его небольшой кабинет украшали головы лосей и оленей — добыча, проигравшая сражение. «А я? — думаю я. — Неужели я буду следующей?»

Фишер подал ходатайство, и с решением судьи нас пригласили ознакомиться в кабинете, чтобы не вмешивать прессу.

— Ваша честь, это вопиющее безобразие, — говорит Фишер, — мое возмущение не знает границ. У обвинения есть видеозапись смерти отца Шишинского. Зачем вызывать ребенка в суд в качестве свидетеля?

— Мистер Браун? — переадресует вопрос судья прокурору.

— Ваша честь, предполагаемый мотив убийства — тогдашнее физическое состояние мальчика, уверенность подсудимой в том, что ее сын стал жертвой растления отца Шишинского. Обвинению стало известно, что это не соответствует действительности. Важно, чтобы присяжные услышали, что именно сказал Натаниэль перед тем, как его мать пошла и убила человека.

Судья качает головой:

— Мистер Каррингтон, будет очень трудно аннулировать повестку в суд, если обвинение утверждает, что показания этого свидетеля существенны для рассмотрения дела. Сейчас, поскольку мы находимся в суде, я могу решить, существенны ли эти показания, — но на данном этапе показания этого свидетеля объясняют мотив преступления.

Фишер снова пытается возразить:

— Если обвинение удовлетворят письменные показания ребенка, защита могла бы пойти на это, и Натаниэлю не придется давать показания в зале суда.

— Мистер Браун, это предложение не лишено смысла, — замечает судья.

— Я не согласен. Для обвинения крайне важно, чтобы этот свидетель предстал, так сказать, во плоти в зале суда.

Повисает изумленное молчание.

— Стороны, подумайте еще раз, — советует судья О’Нил.

— Я уже подумал, ваша честь, можете мне поверить.

Фишер смотрит на меня, и я точно знаю, что он сейчас предпримет. Его глаза сочувственно темнеют, но он ждет, пока я кивну, и снова поворачивается к судье.

— Ваша честь, если обвинение остается непреклонным, тогда защита требует проведения слушания о признании правомочности. Мы сейчас говорим о ребенке, который дважды за шесть недель терял речь.

Я знаю, судья обязательно ухватится за этот компромисс. Еще я знаю, что из всех адвокатов защиты, которых мне довелось повидать в деле, Фишер один из самых чутких по отношению к детям во время слушаний о правомочности. Но на этот раз он будет другим. Потому что сейчас лучший сценарий развития событий — заставить судью признать Натаниэля неправомочным, чтобы моему сыну не пришлось страдать во время всего судебного процесса. И единственный для Фишера способ добиться этого — намеренно попытаться вывести Натаниэля из себя.

Фишер никогда ни с кем не делился мыслями о том, что, по его разумению, театр понемногу замещает реальную жизнь. Что его план добиться для Нины оправдательного приговора по причине невменяемости — сперва бывший абсолютной фальсификацией — сейчас, что называется, бьет не в бровь, а в глаз. Чтобы она окончательно не расклеилась после сегодняшнего утреннего слушания, он пригласил ее на обед в роскошный ресторан, где вероятность нервного срыва была сведена к минимуму. Он заставил ее рассказать, какие вопросы может задать прокурор, когда Натаниэль займет место за свидетельской трибуной, — вопросы, которые она сама тысячу раз задавала детям.

Сейчас в здании суда темно и безлюдно, здесь только дежурные, Калеб, Натаниэль и Фишер. Они молча идут по коридору, папа несет Натаниэля на руках, крепко прижимая к себе.

— Он немного нервничает, — откашливаясь, говорит Калеб.

Фишер не обращает внимания на эти слова. Он как будто идет по канату, а внизу бездонная пропасть. Меньше всего ему хочется обижать мальчика, но, с другой стороны, если он будет слишком заботлив и внимателен, Натаниэль может расслабиться во время слушания и его признают правомочным предстать перед судом. Как ни крути, а Нина его живьем съест.

В зале Фишер включает верхний свет. Лампы шипят, а потом заполняют помещение очень ярким светом. Натаниэль еще крепче прижимается к отцу, зарываясь лицом в его плечо. Где жевательные таблетки, когда они нужны?

— Натаниэль, — резко говорит Фишер, — ты должен сесть на этот стул. Папа подождет сзади. Ему нельзя с тобой разговаривать, и тебе нельзя к нему обращаться. Ты должен просто отвечать на мои вопросы. Ты понимаешь?

Глаза у мальчика огромные, как ночное небо. Он следует за Фишером к свидетельской трибуне и взбирается на стоящий за ней высокий табурет.

— Слезь на секунду. — Фишер протягивает руку и убирает табурет, заменяя его низким стулом. Теперь из-за трибуны не видно даже бровей мальчика.