Сашенька

Голубев: Мы попрали высокие моральные принципы Коммунистической партии, но я душой и сердцем предан делу партии и лично товарищу Сталину. Я готов к суровому наказанию, вверяю свою судьбу в руки ЦК. Около трех, наконец, приехал товарищ Сатинов. Он повел себя неподобающим образом, проявив буржуазную сентиментальность…»

Сталин красным карандашом обвел это обвинение и написал:

«Сатинов сочувствие???»

— Что же произошло? Что увидел Сатинов? — спросила Катенька — казалось, это было жизненно важно для нее.

«Сатинов: Она была полностью… раздета. Комендант Голубев проявил извращенный инфантилизм и порочное мещанство, как я уже лично доложил товарищу Сталину. Признаюсь, разговаривая с Голубевым, я дважды его ударил, он упал на землю. Это говорил во мне разъяренный коммунист, а не буржуазная сентиментальность».

Максим присвистнул.

— Значит, то, что произошло с Сашенькой, заставило Сатинова, этого железного человека беспощадного поколения, потерять над собой контроль. Очень нетипично — подобная выходка на глазах у чекистов могла бы означать смертный приговор без суда и следствия.

— Но что он увидел? — Катенька поняла, что почти кричит.

— Подожди… — Максим продолжал читать. — Вот.

Он указал на самый конец документа. В лабиринте зеленых каракулей Сталин написал: «Брандспойт».

— Брандспойт? Я ослышалась? Максим покачал головой.

— Не думаю. Я слышал о подобном во Владимирской тюрьме в 1937 году. Думаю, они привязали Сашеньку к столбу и облили из брандспойта. Стояла необычайно холодная ночь. Они заключали пари, сколько времени пройдет… прежде чем она заледенеет. Как статуя.

Оба долго молчали. Вокруг в лесу слышался щебет жаворонков и зябликов, пчелы кружились вокруг цветущих вишен, а сирень просунула между серебристыми березками свои белые и сиреневые грозди. Оплакивая свою бабушку, которую она никогда не знала, Катя думала о том, чего натерпелась Сашенька той длинной страшной зимней ночью 1940 года. Потом Максим обнял Катеньку.

— Что мы здесь делаем? — наконец спросила она, выскальзывая из его объятий. Я еще поискал и кое-что нашел. Записи о погребении Сашеньки, Вани, даже дяди Менделя. После расстрела их кремировали, прах похоронили на одной из дач НКВД, в березовой роще, недалеко от Москвы. Позже, по приказу НКВД о массовых захоронениях, на могилах высаживали клубнику и черную смородину. Посмотри, вон на дереве табличка. Прочти.

«Здесь погребены останки невинно убиенных жертв политических репрессий.

Да будет земля им пухом!»

— Она здесь, да? — спросила Катенька, становясь поближе к Максиму. Он снова обнял ее, на этот раз она не возражала.

— Не только Сашенька, они все, — ответил он. — Они все, вместе.

Вечерело — этот розовый зернистый летний закат, казалось, подсвечивал Москву снизу, а не освещал сверху. Максим привел Катеньку в особняк Гетманов.

Она стояла на лестнице и махала ему на прощание.

Охрана пропустила девушку внутрь. В доме царила необычная тишина, Розу она нашла на кухне.

— Ты должна выпить чаю с медовиком, — заявила Роза, едва взглянув на девушку. Катенька поняла, что у нее заплаканное лицо и красные глаза. — Садись.

Катенька наблюдала, как Роза делает чай, добавляет в него мед и две чайных ложечки коньяка в каждую чашку. Похоже, ее тетя не очень-то скучала.

— Вот, — велела Роза, — выпей. Нам обеим нужно взбодриться. Не волнуйся об отце. Я чувствую, что тороплю его. Знаешь, у меня до сих пор перед глазами стоит тот крепыш со своим любимым кроликом. Я думала о нем всю жизнь, так стремилась его найти — но, разумеется, мы уже чужие люди. Скажешь, как мне поступить?

— Да, конечно, — заверила Катенька, продолжая дрожать от того, что узнала вместе с Максимом: перед глазами так и стояла мертвая Сашенька. Внезапно ей захотелось поделиться своими переживаниями, рассказать Розе все, сообщить, какой именно смертью умерла Сашенька, как это случилось, как она выглядела, что увидел Сатинов. — Мне есть что вам рассказать…

Она стала доставать копию документов из рюкзака.

— Подожди, — остановила Роза, — прежде чем я это прочту, хочу спросить… Я знаю, что отца расстреляли… но как умерла мама?

— Я как раз и подошла к этому, — ответила Катенька, но что-то заставило ее оставить документы у себя.

Она глубоко вздохнула, готовая продолжать, но у нее перед глазами возникла Сашенька, вся в снегу, ее кожа белела в электрическом свете прожекторов; Катенька почувствовала колючий снег на голых ногах и обжигающе ледяную воду из брандспойта на обнаженном теле, потом оцепенение, когда вода замерзла, покрывая ее корочкой льда… Увидала Сатинова, напуганного, стоящего перед Сашенькой несколькими минутами позже. Если бы он сломался, если бы не смог засвидетельствовать остальные 122 расстрела со сталинской жестокостью, его бы тоже пытали, пока не выяснили, как удалось спасти Сашенькиных детей…

Катенька почувствовала на себе нежный, но проницательный взгляд Розы и одернула себя — есть тайны, которые должны остаться тайнами.

Она посмотрела в умные фиалковые глаза женщины и увидела, что она с напряжением ждет, готовая принять и этот удар. Катенька взяла ее руки в свои ладони.

— Как и остальные. Ее расстреляли.

Роза не сводила с нее взгляда, потом улыбнулась.

— Я так и думала. Хорошо, что мы это узнали. Но что ты хотела мне показать?

Катенька намеренно положила докладную записку о расследовании причин Сашенькиной смерти подальше, чтобы сверху оказались другие документы.

— Мне Кузьма, старая архивная крыса, передал несколько документов, включая и признание вашей матери. Я стала читать его полностью, оно занимает 200 страниц безумных рассказов о тайных встречах с вражескими агентами, о ее планах убить Сталина, распылив на граммофон цианид — все, чтобы дать Сатинову время устроить вас с Карло в новых семьях. Но этот кусок кажется мне немного странным. Можно я прочту?

«В 1933 году в награду за наше верное служение партии нам с Ваней позволили полечить в Лондоне мою неврастению. Мы обратились в известную клинику под названием «Кушон-хаус»[15] на Харлей-стрит и под видом лечения встретились с агентами британских спецслужб и самим Троцким, который попросил организовать убийство товарища Сталина.

Следователь Могильчук: В «Кушон-хаусе»?

Обвиняемая Цейтлина-Палцына: Да».

— «Кушон-хаус» — страное название, даже для Англии, — пояснила Катенька. — Я проверила. Нет в Лондоне никакого «Кушон-хауса». Нигде такого нет. Никаких ассоциаций?

Роза засмеялась.

— Пошли со мной. — Она взяла Катеньку за руку и повела наверх в свою спальню. — Видишь?

— Что?

— Посмотри! — Роза указала на кровать. — Вот!

Роза взяла старую потрепанную подушку, всю в дырочках, наволочка которой так протерлась и была так изъедена молью, что стала почти прозрачной, так выгорела от времени, что стала почти белой.

— Это моя подушка, подружка детства, единственная вещь, которую я взяла в свою новую жизнь.

Она обняла ее, как ребенка.

— Видишь, она меня помнит! — сказала Роза. — Мама говорила мне, что любит меня, так? Она дала мне знак. Если бы я когда-нибудь узнала, кто я есть, я бы поняла, как она меня любит.

Неожиданно в комнате возникло напряжение, Роза повернулась к Катеньке спиной и посмотрела в окно.

— Есть там еще что-нибудь?

В словах Розы звучала надежда, и Катенька поняла: она хочет что-то сказать ее отцу.

— Да, теперь я понимаю, о чем она. Вы говорили, что отец любил кроликов. В своем признании Сашенька говорит, что они с Ваней прятали цианид в кроличьих клетках на даче. Поэтому я думаю, она и Карло оставила послание…

— Я хочу сама ему об этом рассказать, — заявила Роза, — но так, чтобы не спугнуть его. Думаю, я немного подожду и позвоню, возможно, приеду, чтобы с ним встретиться. Как думаешь?

15

Букв. «Подушкин дом» (англ.).