Страница 24 из 68
Палуба постепенно опустела, но, когда весь, до последней бутылки, бенедиктин достиг берега, фотографы еще оставались на своем посту. Помощник капитана, надзиравший за высадкой, тоже задержался у сходней, переводя взгляд то на часы, то на палубу, словно немаловажная часть груза заставляла себя ждать. Наконец наблюдатели на пирсе выдохнули протяжное «Аххх!»: с главной палубы двинулась заключительная процессия.
Первыми следовали две горничные-француженки, несшие маленьких царственных собачонок, за ними пробиралась вслепую группа носильщиков, с головой скрытых своей поклажей: пучками и букетами свежих цветов. Далее еще одна горничная вела ребенка-сироту с печальными глазами, явственно французского происхождения, им же дышал в спину второй помощник капитана, волочивший за собой, к своему и их неудовольствию, трех неврастеничных волкодавов.
Пауза. Затем к поручням вышел капитан, сэр Говард Джордж Уитчкрафт, сопровождаемый пышной кипой мехов – серебристых лис.
Форс Мартин-Джонс, проведя пять лет в европейских столицах, возвратилась в родные края!
Форс Мартин-Джонс не была собакой. Она была наполовину девушкой, наполовину цветком, и, обмениваясь рукопожатием с капитаном, сэром Говардом Джорджем Уитчкрафтом, она улыбалась так широко, будто услышала самую неизбитую, самую свежую в мире шутку. Все те, кто не успел еще покинуть пирс, ощутили в апрельском воздухе трепет этой улыбки и обернулись поглядеть.
Форс Мартин-Джонс медленно прошла по сходням. Дорогущая шляпа непостижимого экспериментального фасона была плотно прижата рукой, так что куцые волосы – прическа мальчика или каторжанина – безуспешно старались хотя бы чуточку потрепетать на ветру. Лицо навевало мысли о раннем утре перед венчанием, пока она легким движением не вставила нелепый монокль в сияющий детской голубизной глаз. На каждом третьем-четвертом шаге монокль поддавался напору длинных ресниц, и Форс со счастливым усталым смешком перемещала этот символ высокомерия в другой глаз.
Бум! Причал принял ее сто пять фунтов веса и словно бы дрогнул под гнетом ее красоты. У двоих-троих носильщиков закружилась голова. Большая сентиментальная акула, следовавшая за кораблем, отчаянно выпрыгнула из воды, чтобы проводить ее последним взглядом, и с разбитым сердцем вновь погрузилась в глубину. Форс Мартин-Джонс вернулась домой.
На берегу ее не встречали родные, по той простой причине, что из всей ее семьи никого, кроме нее, в живых не осталось. В 1912 году ее родители вместе утонули на «Титанике», дабы никогда в этом мире не расставаться, и вот все Мартин-Джонсово состояние в семьдесят пять миллионов досталось в наследство крохе, которой не исполнилось еще и десяти. Такие ситуации обыватель обычно характеризует словом «позорище».
Форс Мартин-Джонс (ее настоящее имя было всеми давно и прочно забыто) принялись со всех сторон фотографировать. Монокль упорно выпадал, она непрестанно улыбалась, зевала и возвращала его на место, и потому ни одного изображения не получилось, если не считать снятого на кинокамеру. Всюду, однако, был различим красивый взволнованный юноша, встречавший ее на причале, – в его глазах горел почти что свирепый огонь любви. Звали его Джон М. Чеснат, он уже написал для «Америкен мэгэзин» историю своего успеха; его безнадежная любовь к Форс началась с той еще поры, когда она, подобно приливам, подпала под влияние летней луны.
Только когда они уже удалялись от пристани, Форс наконец обратила на него внимание, причем глядела она безучастно, словно видела его впервые.
– Форс, – начал он, – Форс…
– Джон М. Чеснат? – осведомилась она, изучая его взглядом.
– А кто же еще! – со злостью воскликнул он. – Хочешь сделать вид, будто мы не знакомы? Будто ты не просила в письме, чтобы я тебя встретил?
Форс рассмеялась.
Рядом возник шофер, она вывернулась из пальто, под которым оказалось платье в крупную рваную клетку, серую и голубую. Отряхнулась, как мокрая птица.
– Мне еще нужно объясниться с таможней, – заметила она с отсутствующим видом.
– Я тоже должен объясниться, – взволнованно подхватил Чеснат, – а первым делом скажу, что за все время твоего отсутствия я ни на минуту не переставал тебя любить.
Форс, простонав, его остановила:
– Пожалуйста! На борту было несколько молодых американцев. Тема смертельно мне наскучила.
– Господи! – вскричал Чеснат. – Ты что же, будешь равнять мою любовь с тем, что тебе напели на борту?
Он повысил голос, прохожие, шедшие рядом, стали прислушиваться.
– Ш-ш! – предостерегла его Форс. – Не надо цирковых представлений. Если ты хочешь хоть изредка со мной видеться, пока я здесь, умерь пыл.
Но Джон М. Чеснат, судя по всему, не владел своим голосом.
– Ты что же… – Он едва не сорвался на визг. – Ты что же, забыла, что сказала мне в четверг пять лет назад на этом самом пирсе?
Половина пассажиров корабля следили за этой сценой с причала, группка остальных подтягивалась от таможни, чтобы тоже поглядеть.
– Джон. – Она начинала злиться. – Если ты еще раз повысишь голос, у тебя будет не одна возможность остыть – я уж об этом позабочусь. Я в «Риц». Повидаемся сегодня вечером, приходи.
– Но, Форс, – хриплым голосом запротестовал Джон. – Послушай. Пять лет назад…
Далее наблюдателям на причале довелось насладиться зрелищем поистине редкостным. Красивая дама в клетчатом, сером с голубым, платье стремительно шагнула вперед и уперлась руками в молодого человека, со взволнованным видом стоявшего рядом. Молодой человек инстинктивно отпрянул, но нога его не нашла опоры, он мягко соскользнул с тридцатифутовой высоты причала и, совершив не лишенный грации поворот, шлепнулся в реку Гудзон.
Раздались крики тревоги, все кинулись к краю причала, и тут голова молодого человека показалась над водой. Он легко передвигался вплавь, и, убедившись в этом, молодая леди – бывшая, очевидно, виновницей происшедшего – склонилась над краем пирса и сложила ладони рупором.
– Я буду в полпятого! – выкрикнула она.
Она весело махнула рукой (джентльмен, погруженный в пучину, не мог ответить), поправила свой монокль, бросила высокомерный взгляд на собравшуюся толпу и неспешно удалилась.
II
Пять собак, три горничные и французский сирота расположились в самых просторных апартаментах «Рица». Форс лениво погрузилась в исходящую паром, благоухающую травами ванну и продремала там почти час. По истечении этого времени она приняла пришедших по делу массажистку, маникюршу и, наконец, парикмахера-француза, который восстановил ее отросшую прическу каторжанина. Прибывший в четыре Джон М. Чеснат застал в холле полдюжины юристов и банкиров – распорядителей доверительного фонда «Мартин-Джонс». Они ожидали приема с половины второго и были уже порядком взвинчены.
Одна из горничных подвергла Джона пристальному осмотру (вероятно, чтобы выяснить, полностью ли он просох), и потом его препроводили пред очи мамзель. Мамзель находилась в ванной и возлежала на шезлонге среди двух дюжин шелковых подушек, сопровождавших ее в пути через Атлантику. Джон вошел несколько скованно и отвесил чопорный поклон.
– Ты стал лучше выглядеть. – Форс приподнялась и окинула его одобрительным взглядом. – Краска в лице появилась.
Джон холодно поблагодарил за комплимент.
– Тебе бы следовало это повторять каждое утро. – Без всякой связи с предыдущим она добавила: – А я завтра возвращаюсь в Париж.
Джон Чеснат удивленно открыл рот.
– Я писала тебе, что, так или иначе, больше недели в Нью-Йорке не пробуду.
– Но, Форс…
– Чего ради? На весь Нью-Йорк ни одного занимательного мужчины.
– Но послушай, Форс, может, дашь мне проявить себя? Останься, скажем, дней на десять, узнаешь меня получше.
– Тебя? – Судя по тону Форс, личность Джона Чесната уже не таила в себе для нее никаких загадок. – Мне нужен человек, способный на галантный поступок.
– Ты хочешь сказать, мне следует выражать свои чувства исключительно пантомимой?