На окраине города

Тяжело на душе у Петра. К чувству одиночества все сильнее примешивается глухая неприязнь к бандюге Крапиве. Видно, кто-то помешал Илье Антоновичу добить его, знал Петро, что не упустил бы тот его живым. Интересно, что он сейчас клевещет у следователя на него, Киселева? Извернуться постарается. Крепко сжимает зубы Петро.

Заснул он поздно ночью. А когда проснулся, был уже день, на улице бушевал снегопад. Петр решил не думать о своих делах, попросил у соседа книгу и терпеливо вчитывался в сложную историю жизни девушки, окончившуюся, конечно, счастливо.

— Ерунда, — сказал он соседу, захлопнув книгу.

— Почему же? Все окончилось очень хорошо, — возразил тот.

— В том-то и дело, — усмехнулся Петро. — В книгах все очень просто, а в жизни… И так бывает, «кто не мае щастя з ранку, тот не мае на останку».

— Ну уж, это мрачно выглядит, — возразил сосед. И не такая теперь у нас жизнь, чтобы человека ждало только одно плохое.

— Возможно, — из чувства вежливости согласился Петро.

Уже темнело, когда пришла сестра и включила свет.

— К вам, Киселев, сейчас посетители придут, — сказала она.

— Ко мне?! Хотя… — Петро усмехнулся: вероятно, это из милиции, наплел Крапива о нем.

И вот уже входят они… Но ведь… но ведь это Мишка Чередник?! С ним воспитатель, Надя Шеховцова, Леня Жучков, Коля Зарудный.

Петро немного успокаивается, тепло смотрит на товарищей, но в голове назойливо вертится: «А вдруг сейчас и те, из милиции, войдут?»

— Слушай, Миша, — спрашивает он, немного погодя. — Кто же еще пришел ко мне? Там есть кто еще?

— Вроде нет. А ты кого ждешь? — удивляется Михаил.

— Да так. — Облегченно вздыхает Петро и теперь лишь чувствует, что рад посещению товарищей. Несколько настораживает его только внимательный взгляд Лобунько, но Петро старается меньше с ним разговаривать, обращаясь с вопросами больше всего к Череднику или Наде.

— Тебя ведь тоже зачислили в комплексную бригаду, — замечает Михаил Чередник и, глядя на побледневшее от болезни лицо Петра, добавляет: — А что Крапива застрелился, ты знаешь?

— Застрелился?! Вон как…

И уже плохо слушает Михаила, думая, что уж теперь-то его появление ночью на стройке и вовсе покажется следствию загадочным. Был бы жив Крапива, правду можно было бы установить, как он ни вертись, а теперь… Скажут, выгораживаешь себя, на мертвого наговариваешь.

«Черт с ним! — решает Петро. — Поверят — хорошо, не поверят — плакаться не стану», — и замечает на себе удивленный взгляд Михаила.

— Ты не слушаешь меня? — говорит тот. — Я тебе о том, что парторг обещал завтра навестить тебя, а в воскресенье много ребят придет. Так что, давай выздоравливай.

Петро слабо улыбается, прощаясь с ребятами. Эта вымученная улыбка не может скрыть его настроение. Он все больше убеждает себя, что ему теперь совсем не по пути с этими ребятами, ему, над которым в любой час может прозвучать суровый голос правосудия, с ними — веселыми, беззаботными, свободными даже от малейших помыслов о преступлении.

37

Петро долго держал в руках областную молодежную газету, вглядываясь в знакомые лица ребят. В последние дни у ребят, посещающих его, только и разговоров, что о своей бригаде, о соревновании с мохрачевцами, о шефстве над школой. И все это сообщалось с задорным блеском в глазах, но сначала Петро усмехался над их горячностью, решив, что не пройдет и десяти дней, как от нее не останется и следа, но уже третья неделя близится к концу и вот — фотография… Петро забеспокоился.

Значит, думал он, по возвращении из больницы волей-неволей придется попасть вот в эту самую бригаду, которой так восторгаются ребята. Борьба за то, борьба за это, за третье и десятое. А Петру так хотелось сейчас покоя. И к чему они внесли его фамилию в списки бригады? Теперь не легко вырваться оттуда.

И вот — последнее: соревнование за бригаду коммунистического труда. Им-то что, пусть соревнуются. А ему…

Мысли об отъезде все чаще тревожат Петра, заманчивые, упорные мысли. Ему кажется, что там, на новом месте, все будет у него совсем по-другому.

«Люди живут всюду, — думает он, откидывая газету. — Пусть не все так, как хочется, но каждый сам свою жизнь обязан строить. Не удалось у меня здесь, надо попытать на другом месте. Там и начальство другое будет, да и я по-другому себя поведу, спокойнее мне же».

Петро уже не думает, он дремлет, успокоенный вечерней тишиной. И неожиданно открывает глаза.

— Спишь? — склоняется к нему Степан Ильич. — Я ненадолго. Врач сказал, что дня через три-четыре тебе выписываться. Сможешь сам-то добраться? А то ребята могут встретить.

— Доберусь, — говорит Петро и мысленно добавляет: «До общежития. А там — соберу вещи, расчет получу и…»

— Рождественков тебе бесплатную путевку в дом отдыха выхлопотал, — сказал Степан Ильич, поднимая брошенную Киселевым газету: — Отдохни, сил наберись, а там и работа не страшной покажется. Так ведь?

Вспыхивает лицо Петра.

— Зачем же… Ни к чему это, — бормочет он.

— Нужно, нужно, Киселев, — мягко прерывает Степан Ильич и кивает на снимок в газете: — Видал, какой твоя бригада взлет берет? Серьезные дела у вас сейчас начнутся, не забывай этого. Ну и подумай обо всем, не спеша подумай. Жизнь твоя только начинается и все — в твоих руках, все — от твоего желания и упорства зависит.

Недолго сидел в палате Степан Ильич, но после его ухода Петр не мог спокойно лежать. Он привстал, подоткнув под бок подушку, хмуро сдвинул брови, задумчиво глядя в окно на заснеженную вечернюю улицу. Как же ему быть? Понимал он, что вернуться на стройку — это значило быть совсем не таким, это… Одним словом, тогда его место там, в комплексной бригаде, начавшей соревнование за почетное право называться коммунистической. Нужно ли это ему? И как же быть с отъездом? Решать надо накрепко.

…Через три дня Петро приехал на трамвае в лесопарк. Он пошел к общежитию. Дорожка вспарывала снеговую равнину, искристую, радужную, вбегала в лес, разветвляясь там на узкие тропки. Крупными белыми латками лежит на деревьях снег. И всюду между деревьев — жилые дома. А вот и новая развилка: широкая тропинка, по которой шел Петро, разделялась надвое. Одна тропка вела через институтский городок, напрямик к мужскому общежитию, другая, вильнув меж деревьев, выводила к дороге на стройку.

Петро остановился. Уже отсюда был виден Дворец: заснеженные крыши левого крыла здания, ровная сетка строительных лесов у восточной стены, недвижимые ажурные сплетения башенных кранов. До обеда еще более полчаса. Петро вспомнил, что сейчас там все ребята. И вдруг захотелось увидеть их, посмотреть, как они работают, услышать веселые голоса девчат.

Едва он миновал ворота и вошел на территорию строительства, как увидел Лобунько, разговаривающего с Вальковым. Петро не особенно рад был этой встрече и хотел пройти незаметно мимо, но это не удалось.

— О-о, Киселев? Здравствуй, здравствуй! — шагнул к нему воспитатель. — Сегодня со Степаном Ильичом вспоминали тебя, да, признаться, и Рождественков побаивается, как бы путевка не пропала, ждет тебя не дождется. Ну, прежде всего пойдем к Астахову, это его просьба, — засмеялся Виктор, — доставить тебя, едва появившегося, живого или мертвого к нему. Идем?

Пока шли до конторы, Лобунько оживленно расспрашивал Петра о больнице, рассказывал последние новости на стройке, делая вид, что не замечает односложных, неохотных ответов паренька. Знал Виктор, что изменения, происшедшие на стройке за время болезни Киселева, насторожат его, все еще, видно, дорожащего своей забубенной независимостью, и поэтому умалчивал о том, что должно задеть самолюбие Петра.

Астахова в кабинете не оказалось. И Петро, решив, что все равно не миновать неприятного разговора, начал его тут же, не дожидаясь парторга.

— Знаете, со стройки уходить мне неохота, с ребятами сжился, а из той бригады вычеркните. Не пойду туда работать, переведите куда-нибудь.