Страница 2 из 3
– С Юрием Александровичем так тяжело, он же считает себя гением…
Раневская замечает:
– Лучше уж режиссер-гений, чем режиссер-идиот.
– Завадскому мало своих творческих мук, мало даже актерских, он еще и зрительских ждет!
– Мало знать, как сыграть роль, попробуйте объяснить это Завадскому.
– Не всем режиссерам удается поставить Чехова, но многим удается испортить.
– Слишком популярная роль тоже тяжела. Зрители знают интонацию каждой фразы наизусть и просто не позволяют играть иначе.
Раневская имела в виду свою роль спекулянтки в «Шторме», на этот спектакль народ валом валил из-за одной-единственной сцены – допроса спекулянтки в ЧК.
Об актрисе:
– Она из отряда молеобразных.
—?!
– Конечно, все мысли только о шубах.
Завадский:
– Я вечно хожу в дураках из-за ваших выходок!
Раневская радостно:
– Так это же хорошо! В дураках ходят только умные, значит, вы умный.
– Ну, уж от скромности Завадский не заболеет и не умрет! Он найдет другую причину для этого.
– Раньше я думала, что классику ничем испортить нельзя. Теперь понимаю, что недооценивала современных режиссеров. Даже Чехова умудряются испоганить.
– Многим современным режиссерам в аду уготована страшная участь.
– Почему?
– Поднять руку на Чехова, значит, совершить все семь смертных грехов сразу.
– Жаль, что, когда писались заповеди на скрижалях, еще не было театральных режиссеров. Иначе еще одной заповедью было бы «не навреди» по отношению к классике.
– Проще всего режиссерам кукольных театров – актеры на сцене привязаны на нитках и возражать тоже не способны. Но Завадский почему-то в кукольный театр переходить не хочет.
– В цирке лучше, чем в театре…
– Чем же, Фаина Георгиевна?
– В цирке хищники на арене выступают, а за кулисами в клетках. А в театре за кулисами они на воле, там и есть арена.
– У нас на один талант двадцать чиновников с лопатами, чтобы зарыть его.
– Ему крылья ни к чему, ползать у ног начальства будут мешать.
– Театр болото, но актрисы при этом вовсе не Царевны-лягушки, а просто лягушки. А еще змеи и пиявки.
Раневская ездила по провинции с концертной программой, в которой читала Чехова и играла отрывки из спектаклей. Зрители принимали прекрасно, правда, иногда восхищаясь не только игрой.
Она вспоминала, как после такого концерта к ней подошел восхищенный зритель и проникновенно похвалил:
– Хорошо играли, товарищ Раневская, но и текст написали тоже хороший.
– Это не я, это Антон Павлович Чехов.
Мужчина поскреб затылок огромной пятерней и засомневался:
– Не-е… Чехов – это же «Му-му»…
– «Му-му» – это Тургенев, – решила просветить его Раневская.
Тот обрадовался:
– Вспомнил! Чехов – это «Каштанка» и «Ванька Жуков»!
Раневская вздохнула, понимая, что о «Вишневом саде» вспоминать не стоит.
– Пусть уж так, хорошо хоть «Каштанку» и «Му-му» знает.
Узнав, что предстоит постановка «Вишневого сада» в новой интерпретации, Раневская ужасается:
– Боже мой! Они же продадут его в первом действии, а потом еще три будут долго пилить на дрова!
– Выражение «театральные страсти» оставьте для третьесортных театров. В настоящем храме искусств и страсти настоящие. Кстати, и зрители тоже.
– Показывая халтуру на сцене, чего же ждать настоящего зрителя? Как аукнулось, так и откликается.
Раневская страшно боялась забыть текст, потому для нее за кулисами даже ставили суфлершу. Однажды та подсказывала так активно, что высунулась на сцену и практически произнесла весь монолог вполголоса.
Раневская разозлилась и перед следующим монологом громко произнесла, повернувшись к кулисе:
– Этот текст я помню!
Сила искусства велика, актриса сказала это, не выходя из роли, потому зрители даже не заметили.
Раньше перед самой рампой на сцене располагалась этакая «раковина» – будка суфлера, подсказывавшего текст роли актерам. Позже ее отменили.
Услугами суфлеров приходилось пользоваться активно, потому что премьеры, часто низкопробные из-за невозможности нормально репетировать, бывали еженедельно, а то и два раза в неделю. Актеры не успевали выучить роль, знали только начало и конец реплики, остальное читали по губам суфлера.
Раневская вспоминала, как однажды спектакль был попросту сорван из-за смеха в зрительном зале, когда суфлер перепутал текст, прихватив с собой другую пьесу.
А однажды партнер, выйдя на сцену, громко поинтересовался:
– Что сегодня играем-то?
Чем вызвал веселье и свист в зале.
Раневская буквально на каждой репетиции препиралась с главным режиссером театра им. Моссовета Юрием Завадским, доказывая, что рисунок роли, реплики и даже сами сцены должны быть изменены.
Бывали минуты, когда он просто не выдерживал:
– Кто из нас режиссер, вы или я?!
Раневская спокойно отвечала:
– Вы, но это сцены не меняет.
– Хорошо, если вы такая умная и всезнающая, ставьте спектакль сами! – фыркает Завадский, направляясь к выходу из зала.
Раневская соглашается:
– Встретимся на премьере.
Но актеры настроены не столь оптимистично, прекрасно понимая, что возмущенный напором актрисы режиссер может просто закрыть спектакль. Раневская успокаивает труппу:
– Сейчас вернется, только в туалет сходит. Три часа сидел безвылазно за столом, пора бы уж…
Ссорились и спорили с Завадским постоянно, но когда тот умер (от рака), Раневская горевала искренне, жалуясь Бортникову:
– Гена, мы осиротели. Даже самый вредный Завадский лучше, чем неизвестность.
Казалось, они не могли друг без друга – Раневская и Завадский. Когда его спрашивали, почему он не отправит на пенсию строптивую актрису, все равно у нее почти нет ролей, Юрий Александрович вздыхал:
– Какой бы тяжелой ни была Раневская, она мерило, уровень, на который молодые должны равняться, не будет уровня, опустятся же. Только ей об этом не говорите.
Раневская на вопрос, почему не переходит в другой театр, отвечала похоже:
– С Завадским, конечно, тяжело, но с другими еще хуже. Он хоть не измывается над смыслом классических пьес, ставя дурацкие эксперименты.
– Завадский хорош уж тем, что почти не портит классику, а что измывается над современными авторами, так они сами виноваты – заслужили.
– К театру мерзко подходить. Видишь афиши и не понимаешь, театр это или кино – названия пьес сплошь незнакомые и больше похожи на бред сумасшедшего.
Она рассказывала, как в двадцатые годы, когда премьера почти каждый вечер считалась нормой, зритель, стоя перед афишей, возмущался:
– Нынче играть, а они даже не решили, что – то ли «Севильского цирюльника», то ли «Женитьбу Фигаро».
И тут же добавляла:
– Не уверена, что и сегодня знают, что это просто двойное название пьесы.
– Зритель пошел не тот, – жаловался Раневской Грибов. – Вот в прежние времена… Зритель встречал актера еще в буфете, вместе принимали по сто граммов и, оставшись довольными друг другом, шли один в зал, другой за кулисы.
– И не говорите, – соглашалась актриса. – Если уж Отелло душил Дездемону, то так, что самые жалостливые полицию вызывали, а не аплодировали, как сейчас.