Страница 1 из 16

Танковая атака

Воронин Андрей Николаевич

Андрей Воронин

Слепой. Танковая атака

Глава 1

Погода уже вторую неделю держалась ясная, сухая и теплая – теплая, разумеется, настолько, насколько это возможно в средней полосе России во второй половине сентября. Когда ослабевшее, ленивое осеннее солнце переставало согревать землю, неспешно скатываясь за зубчатый лесистый горизонт, из сырых низин выползал плотный, белый, как снятое молоко, туман. Беззвучным медленным половодьем он затоплял равнину, расстилаясь по приречным лугам и окрестным перелескам, чтобы утром, на рассвете, осесть холодной росой. В лучах низкого утреннего солнца роса вспыхивала миллиардами бриллиантовых искр, но это мало кто замечал, а те, кто замечал, далеко не всегда могли по достоинству оценить красоту открывшегося им зрелища. Так называемому простому народу на подобные вещи, как правило, наплевать – независимо от страны проживания и места постоянной регистрации у него, народа, хватает других забот, – а народ непростой в райцентре Верхние Болотники испокон веков был в дефиците. Даже члены местного общества самодеятельных художников и кружка любителей поэзии, что собирался два раза в неделю в городском доме культуры, как это часто случается с представителями российской творческой интеллигенции, предпочитали вечерние посиделки с портвейном любованию восходом. Исключение составляли лишь те случаи, когда восход заставал их на лоне природы, там, где они уснули, не сумев дойти до дома, но и тогда их мутный с похмелья взор оставался слеп к неброским прелестям среднерусского пейзажа. Что же до росы, то она, будучи замеченной, воспринималась как жестокое издевательство мачехи-природы над изнывающим от мучительной жажды непутевым дитятей.

Зато роса питала землю, заменяя собой заблудившиеся где-то осенние дожди. Грибов в этом году уродилось неимоверное количество, и старожилы, особенно пожилые торговки на рынке, авторитетно утверждали, что последний раз такое явление наблюдалось в далеком сорок первом, служа одним из многочисленных знамений большой беды. Зловещий подтекст этого бабьего карканья перекликался с шумихой, поднятой прессой и телевидением вокруг конца света, будто бы назначенного индейцами майя на приближающийся декабрь.

Люди здравомыслящие ко всей этой болтовне относились скептически. Им лично мудрецы племени майя ничего такого не говорили, а тому, о чем трещат коммерческие каналы телевидения, верить трудно даже при очень большом желании. Что же до торговок с их грибными знамениями, то они – дамы хоть и весьма почтенные, но все-таки не настолько древние, чтобы помнить, что да как было в сентябре сорок первого.

Но мыслить здраво в городе Верхние Болотники могли немногие. Людей, обладающих этим редким даром, на свете еще меньше, чем тех, кто способен умиляться при виде распустившегося цветка или поднявшегося над горизонтом малинового шара солнца. Их процент от общего количества населяющих ту или иную местность индивидуумов везде примерно одинаков – ноль целых хрен десятых с несколькими нолями после запятой. И если в мегаполисах их худо-бедно наскребаются сотни, а то и тысячи, то в захолустных городишках наподобие Верхних Болотников счет, как правило, идет на единицы – и хорошо, если не на дроби.

Поэтому на широкую общественность райцентра Верхние Болотники все эти мрачные слухи – как, впрочем, и любые другие, – производили весьма глубокое впечатление. Большинство, традиционно перебивающееся с хлеба на водку, дабы не впасть в отчаяние перед лицом надвигающейся глобальной катастрофы, прибегало к испытанному средству от всех скорбей и, проснувшись поутру с больной головой, испытывало даже некоторое разочарование от того, что конец света опять не наступил и надо опять начинать все с начала. Более обеспеченное, располагающее свободными деньгами меньшинство опустошало прилавки магазинов, метя подчистую спички, соль, консервы и свечи, чтобы доверху забить этим добром кладовки и погреба. В продаже появились наборы для выживания, а член кружка любителей поэзии, творящий под псевдонимом Ярослав Морев, написал:

Взойдет последняя комета,

Восстанут демоны морей…

И там, на грани тьмы и света,

Прошу, люби меня сильней!

Стихотворение опубликовали в районной газете, и уже на следующее утро на калитке дома, в котором проживал автор, появилась сделанная каким-то остряком надпись мелом: «Уже прожевана котлета, на блюде вянет сельдерей… Я подарю тебе конфету, а ты отдайся мне скорей!» Установить личность пачкуна, дерзнувшего обидеть поэта, не представлялось возможным: это мог быть кто угодно, поскольку в таких населенных пунктах, как Верхние Болотники, за псевдонимом не спрячешься, и настоящее имя пиита Ярослава Морева тут было известно каждой собаке.

Звали его Александром Ивановичем Лялькиным. Имя это, в целом вполне обыкновенное, казалось стихослагателю недостаточно громким и благозвучным, чтобы подписывать им публикуемые в районной газете и любовно собираемые в специально отведенную для этого папку вирши; для Верхних Болотников, конечно, сошло бы и оно, но Александр Иванович метил гораздо выше и не без оснований сомневался в том, что какая-нибудь звезда отечественной эстрады согласится исполнять песни на стихи какого-то там Саши Лялькина. В том, что рассылаемые через интернет многочисленные предложения поэта Ярослава Морева пока что оставались без ответа, виновато было, разумеется, не качество стихов, а несовершенство мира, в котором все делается по протекции или за большие деньги.

Не имея ни того, ни другого, поэт Морев добывал хлеб насущный путем преподавания русского языка и литературы в средней школе номер два города Верхние Болотники. Внешность он имел невзрачную, доходы смехотворные и к сорока годам окончательно сложился как закоренелый, безнадежный холостяк без каких-либо перспектив на семейную жизнь. Успехом у слабого пола он не пользовался никогда и давно свыкся с таким положением вещей. Правда, в последнее время он стал все чаще ловить себя на том, что заглядывается на своих учениц – не старшеклассниц, перед которыми откровенно робел, а тех, что помладше, лет, эдак, двенадцати – четырнадцати. Их по-детски угловатые формы и трогательные бугорки, что топорщили спереди кофточки, волновали его, притягивая взгляд. Будучи человеком относительно образованным и где-то даже неглупым, Александр Иванович знал, как называется эта внезапно прорезавшаяся склонность, но не особенно напрягался по этому поводу: дальше вороватых взглядов, исподтишка бросаемых на еще не оформившиеся девичьи прелести, дело не шло и не могло пойти, поскольку Лялькин был чересчур робок и стеснителен.

Скопившийся во время подглядывания за школьницами пар, естественно, требовал выхода, и Александр Иванович спускал его, тайком наведываясь в гости к тридцативосьмилетней вдове Аннушке, что жила в однокомнатной квартирке на верхнем этаже старого двухэтажного дома в паре кварталов от центральной площади. Аннушка славилась на весь город своей слабостью к мужскому полу; было понятно, что таким манером она пытается устроить свою личную жизнь, но на учителя Лялькина матримониальные поползновения веселой вдовы не распространялись: уж очень незавидной была партия, которую он мог составить. Это был секс без обязательств; иногда Аннушка брала себе за труд пришить пуговицу к его единственному пиджаку или погладить рубашку, когда даже под пиджаком было видно, какая она мятая; Лялькин, в свой черед, баловал ее дешевыми подарками (денег Аннушка не брала принципиально, дабы окончательно и бесповоротно не прослыть в городе проституткой), и это было все. Как-то раз, на заре их вялотекущего романа, Аннушка попросила его повесить полочку в прихожей; стену после этого пришлось заново штукатурить, Александр Иванович едва не лишился двух пальцев на левой руке, и больше о помощи по хозяйству речь у них не заходила.