Хроника жестокости

– Что это за место?

– Здесь живет мой брат. Старший.

– Где? Где-нибудь в К.?

– Не помню.

Парень неловким движением включил электрический обогреватель. Допотопный и страшно грязный, он все-таки грел, а то я совсем продрогла. Собравшись с духом, я спросила о самом главном:

– Я больше не увижу папу и маму?

– Ага, – жизнерадостно отозвался парень, пристально разглядывая мое лицо, мокрое от слез. Было видно – он страшно рад, что затащил меня в эту комнату.

– И в школу не буду ходить?

– Какая уж тут школа? Ведь Миттян сразу убежит.

– Миттян?

– А я – Кэндзи. Давай дружить.

Миттян – это кто? И что значит: давай дружить? Для меня Кэндзи был взрослый. А как иначе я могла его воспринимать? Но услышав его слова, я подняла голову с ужасной мыслью: «Я попала в лапы к психу!» Меня охватило отчаяние.

– В каком классе Миттян учится?

– В четвертом, первая группа.

– Возьмите меня к себе в школу.

Я чуть не упала от изумления. Кэндзи, видимо, все понял по моему выражению, изменился в лице и недовольно посмотрел на меня:

– Что скажешь?

– Не буду говорить! Хочу домой!

Я разрыдалась. Заголосила во все горло и никак не могла остановиться. Кэндзи сначала растерянно ходил вокруг меня, нервно приговаривая: «Молчи! Молчи!» Эти слова оказались чем-то вроде запального шнура к взрывному устройству. Неожиданно я получила оплеуху и свалилась на пол. Щека горела, в голове звенела пустота. Было не столько больно, сколько страшно; схватившись за щеку, я отползла немного назад. Кэндзи не сводил с меня глаз. Повторяя, как молитву, «замолчи, замолчи», он несколько раз ударил меня кулаком по лицу. У меня искры из глаз посыпались. Я даже обмочилась от боли и ужаса.

– Миттян, молчи! Нечего орать! Ну, что скажешь?

– Хорошо.

Выдавив из меня ответ, Кэндзи удовлетворенно кивнул. Потом он еще не раз руки распускал, и всегда поводом служил какой-нибудь пустяк: стоило мне, к примеру, не сразу среагировать на какое-нибудь его требование или заплакать. Я перестала плакать в присутствии Кэндзи – боялась кулаков и настойчиво пыталась подстроиться под него.

В ту ночь, лежа на кровати, я не могла сомкнуть глаз. Лицо опухло и горело от полученной оплеухи, и я прижимала к щекам холодные ладони. Рядом сопел Кэндзи. Время от времени он начинал шарить рукой, проверяя, на месте ли я. Мне было гадко от его прикосновений, я старалась отодвинуться подальше, но он тут же прижимал меня к себе. Еще было противно, что я легла прямо в мокрых трусах. «Мяу!» – пробормотал во сне Кэндзи. Может, тогда я немного тронулась умом от отвращения и страха, потому что рассмеялась, услышав его голос. Кэндзи смотрел на меня в темноте. Почувствовав его взгляд, я замерла: сейчас врежет! Но Кэндзи лишь погладил меня по щеке грубой рукой.

– Что тебе не нравится, Миттян?

Кэндзи впадал в панику и бил меня, когда я начинала плакать. И ничего не имел против смеха – независимо от того, безумный он или обыкновенный, нормальный.

У меня скрутило живот. Подтянув колени, я согнулась пополам и обхватила его руками. Хорошо бы заснуть, но как заснешь, когда на щиколотках наручники – такие холодные, холоднее мокрых трусов – да еще прикованные к спинке кровати.

Что я только не передумала в ту ночь, совсем не по-детски. Что теперь делают родители? Зачем я поехала на тот берег? Что будет с сочинением «Мой город», которое я должна сдать? Сообщат ли в балетный класс, что меня не будет на следующем занятии? И наконец, я добралась до вопроса: кто меня похитил? Что за человек этот Кэндзи? Есть ли ответ на этот вопрос? Может быть, и нет. Даже сейчас, в тридцать пять лет, когда моя профессия – писать и думать, я все еще не могу на него ответить.

О том, что ночь кончилась, я догадалась на слух. Долетевшее издалека звяканье молочных бутылок, которые кто-то развозил по домам на велосипеде, и собачий лай возвещали о наступлении утра. Через окно в комнату не проникал ни единый лучик света, но у меня все равно оставалась маленькая надежда. Может быть, взрослые, узнав, что я пропала, придут на помощь? Пассажиры автобуса или филиппинка, видевшая меня вместе с Кэндзи. Ведь они могут сообщить в полицию. Шанс спастись обязательно есть.

– Эй! Просыпайся!

Потянувшись, Кэндзи сбросил одеяло, я поежилась от холода.

– Остаешься за хозяйку, Миттян. Я пойду вниз, работать.

– А что там, внизу?

– Цех.

Словами не передашь, как я расстроилась. Как отсюда сбежишь, если он внизу работает?

Кэндзи стал кое-как напяливать на себя разбросанную вокруг кровати одежду. Запихал ногу в штанину брюк – засаленных, в масляных пятнах, – продел руки в рукава серой рабочей робы. Не застегивая на робе молнию, сунул вторую ногу в брюки, затянул их матерчатым ремнем. Ширинку оставил нараспашку – видно, на такие пустяки он внимания не обращал. Потом взял со столика захватанную пальцами электробритву и начал бриться.

Услышав жужжание, я вспомнила, как мы столкнулись с отцом в ванной. Он зашел и стал бриться, а я смотрела, не отрываясь, и недоумевала: почему у взрослых дяденек каждый день к вечеру вырастает щетина?

Кэндзи, вчера вечером просивший меня принять его в первую группу четвертого класса, на самом деле взрослый, которому нужно бриться. Что же он тогда как ребенок? Наверное, у него не все дома. Вдруг мне пришла в голову одна мысль. Чтобы заманить меня в ловушку, Кэндзи стал со мной заигрывать, подлизываться. Значит, надо обязательно показывать, что ему удалось меня приручить. Потянуть как-то время, и когда-нибудь я смогу вырваться из этой комнаты. А Кэндзи схватит полиция и посадит в тюрьму. Ныть и проситься домой нельзя. Я уперлась взглядом в спину Кэндзи, но он, казалось, не замечал ничего вокруг. Лишь рассеянно водил бритвой по лицу и словно забыл о моем существовании. Точно такое же отсутствующее выражение я замечала у отца.

За дверью в коридоре послышалось громкое шарканье. Значит, в этом доме еще кто-то живет? Чтобы этот кто-то узнал, что я здесь, я громко сказала:

– Дяденька! Я пить хочу.

Кэндзи, похоже, разгадал мою хитрость и, подскочив ко мне, приложил указательный палец к губам: молчи! Но я его не послушала и продолжала вещать на всю комнату:

– Очень хочу пить. Дайте воды.

Кэндзи грубо зажал мне рот шершавой рукой. Шаги начали отдаляться, потом я услышала, как человек спускается по лестнице. Номер не вышел – как тут не расстроиться, зато стало хотя бы ясно, что рядом живут люди, и это немного меня приободрило. И не так страшно, что у Кэндзи такая рука – жесткая, холодная, с черной грязью под ногтями.

– Вода в чайнике! – Кэндзи показал на стол, где стоял закопченный алюминиевый чайник.

– Дяденька! Как же я попью? Отвяжите сначала.

Кэндзи замялся, нахмурил брови:

– Какой я тебе дяденька?

– Хорошо. Пусть Кэндзи. Снимите эти железки. Больно же.

Кэндзи внимательно оглядел наручники, с помощью которых приковал меня к кровати за ноги, наконец достал из кармана маленький ключ и открыл замок. Приглядевшись, я поняла, что наручники игрушечные, и я сама могла бы их легко разогнуть.

– Пока я буду на работе, сиди тихо. А то не получишь ни риса, ни воды. Будешь хорошей девочкой – принесу тебе что дадут на полдник в три часа. Иногда нам готовят мандзю[4].

Я тряхнула головой в знак согласия. Кэндзи с тревогой взглянул на меня, но потом отворил дверь и, выходя из комнаты, погасил свет. Дверь захлопнулась, повернулся ключ в замке. Кэндзи зашагал по коридору, и я осталась одна в кромешном мраке. А ведь за окном было утро.

Я залезла на кровать и стала всматриваться туда, где должно быть окно, заклеенное черной бумагой. Может, удастся ее оторвать и выглянуть наружу? Увидеть свет мне хотелось даже сильнее, чем сообщить кому-нибудь, что меня заперли в этой противной комнате, куда не мог просочиться ни один луч. Как же здесь страшно! А вдруг Кэндзи не вернется? Что же тогда – мне всю жизнь сидеть в темноте, до самой смерти? Меня охватил ужас от такой перспективы, сердце застучало так, что, казалось, вот-вот разорвется. Я слезла с кровати и на ощупь двинулась к окну.

4

Пирожки со сладкой фасолевой начинкой.