Призрак Небесного Иерусалима

Пора было собираться в Точиновку, деревню, где жил, удалившись от дел, киллер Ельник.

Маша

Маша сидела на скамеечке рядом со зданием районного отделения полиции и делала вид, что внимательно слушает молодого участкового Диму Сафронова. Участковый покуривал при фифе, пришедшей с Петровки, дорогие сигареты и думал, не рискнуть ли ему пригласить ее в кино. Понятное дело, после кино надо будет вывести фифу и в кабак… Но что-то ему подсказывало, что в дешевые заведения она не ходит.

Параллельно данным размышлениям Дима рассказывал о Коляне. Хотя что о нем рассказывать? Выпивоха, каких много. Беззлобный. Не вороватый – такой, из «везунчиков», что свою дозу всегда где-нибудь откопают. Остатки хорошего воспитания выражались в том, что не мочился где ни попадя. Да и не шлялся где ни попадя – по большому счету, прогулочный Колькин маршрут ограничивался их кварталом. И как оказался в Кутафьей башне? Пришел туда, чтобы помереть рядом с прекрасным? Так там же нашего брата полицейского видимо-невидимо, спокойно бутылку не оприходовать! А у него квартира была для этих дел – зачем так далеко ехать? Это потом, когда попался дотошный патологоанатом, выснилось, что Колян помер не из-за сердечных каких дел, вроде инфаркта или там резко оторвавшегося, под напором сильного алкоголя, тромба, а от удушья. Какой-то должен быть серьезный агрегат, чтобы постепенно поступавшая жидкость попадала в горло, и оно распухло.

– Жидкость какого рода? – пробудилась Маша, все прокручивающая в бесконечном комиксе, как она сталкивается с Андреем, несчастная идиотка!

– Так водка! Я читал отчет – если капать по капле, получается просто пытка какая-то средневековая. В Китае вроде так пытали.

– Не только в Китае, – нахмурилась Маша, будто стараясь ухватить опять тень за спиной. В этот момент взгляд девицы с Петровки стал настолько далеким, что Дима Сафронов окончательно отказался от идеи пригласить ее в кино.

– А в квартире его, – сказал он напоследок, – не оказалось ни одного отпечатка пальцев ни на кухне, ни в коридоре, ни в комнате. С одной стороны – убийство, и к бабке не ходи. С другой стороны, ну кто с таким возиться будет? Зачем убивать беззлобного пьяницу? Хотя, может, он видал чего?

– Может, – согласилась Маша. Этот дельный и единственно все объясняющий мотив ей совершенно не нравился.

Дима отбросил сигарету и поднялся. Они официально пожали друг другу руки.

– Спасибо, что уделили мне время, – светски сказала Маша.

– Пожалуйста, – смутился от такой светскости Дима. – Будут еще вопросы, обращайтесь.

– Обязательно. – Маша осторожно вытащила из чуть затянувшегося рукопожатия ладонь. Она уже шла к машине, когда вспомнила – и обернулась на крыльцо, где еще стоял, провожая ее взглядом, Дима.

– Татуировка на руке! – крикнула Маша. – Цифра «четыре». Вы ее раньше видели?

– Нет. Точно не было! – крикнул ей в ответ Дима. – Он по полгода в майке ходил – я б заметил.

Маша удовлетворенно кивнула, помахала рукой и вернулась к машине.

Андрей

Точиновка оказалась деревней, достойной передачи о вымирающем российском селе. Больше половины домов стояли заколоченными, а те, что еще были обитаемы, казались не в сотне, но в тысячах километров от столицы мирового гламура. В то время, когда в Москве «золотая» молодежь обменивалась видео по мобильникам на лекциях, училась правильно есть устриц, отправленных напрямую из Бретани, и вкалывала ботокс в челюсти, чтобы ночами от стресса не скрипеть зубами (и следовательно, не стачивать их неземную дорогостоящую белизну), в это же самое время рядом с каждой избой таились туалеты в виде выгребных ям, как в Средневековье, вода носилась из неближнего колодца и грелась с помощью газового баллона. Между двумя действительностями притаились века. Люди говорили на одном языке, но не поняли бы друг друга: в Точиновке не нашлось бы ни одного обитателя, знающего, что такое устрицы, ботокс и ММС. Единственный, кто знал о мире, о парадоксах двадцать первого века, был Ельник, засланный казачок. Но и его убили.

Андрей сидел, курил, размышляя уже без возмущения или горечи об удивительном у русского человека качестве – полном презрении к каждодневному пристойному существованию. Неуважению власти на протяжении уже четырех поколений к своим людям. Совершенной покорности этих людей, которых обеспечили социализмом и электрификацией всей страны, как обязательной основой коммунизма, но не обеспечили горячей водой и канализацией. И ничего – будто так и надо: по нужде зимой по снегу в будочку, где на гвозде – рваные газетки, и вода течет из ржавого рукомойника.

И все-таки, что же искал в здешнем быте Ельник? Он же был мужиком достаточно обеспеченным – мог позволить себе и после отсидки теплый нужник. Дверь в дом Ельника была закрыта – Андрей поискал ключ в обыкновенных местах: под половиком перед дверью, пошарил вокруг закрытых наглухо ставнями окон. Несколько минут просто осматривал окрестности – участок был не очень большим, но очень ухоженным: Ельник-то оказался склонным к земле. Зеленые грядки, картофельное польце, даже теплица. Андрей направился к ней: внутри его ожидало запустение – неожиданная на фоне вполне благополучного сада. Впрочем, немудрено: хозяин пропал зимой… В теплице было жарко и душно, но без ожидаемого огуречно-помидорного запаха: пахло гниением, разложением даже. Андрей вздрогнул – на земле лежала мертвая птица, белели тонкие косточки, чернели свалявшиеся перья. «Видно, залетела зимой и не смогла выбраться», – подумал Андрей. Убивший Ельника убил и птицу – в отсутствие хозяина птице было не отворить, пусть хлипкую, дверь парника. Андрей поискал и под пустым ведром в теплице, но понял, что Ельник был человеком явно не с деревенской логикой, а значит, искать припрятанный ключик бесполезно.

«Отчего люди не птицы? – спросил себя Андрей, стоя в задумчивости перед крыльцом и перекатывая в кармане мелочь. – М-да. Оттого, что люди умеют отворять двери». Он высыпал мелочь из кармана в ладонь. Среди монет оказалась, специально для таких нужд, скрепочка. Андрей воровато огляделся: ни души. «Ты прости меня, Ельник, всё дворовое детство, неблагополучная семья, плохие примеры перед глазами, – приговаривал он про себя, насвистывая и выпрямляя скрепочку. – Чему только не научишься от безделья-то?» Андрей сходил к машине, открыл багажник, удовлетворенно хмыкнул, найдя гаечный ключ. Мягким пружинистым шагом вернулся к двери. Еще раз оглянулся по сторонам: тишина. Вставил в нижнюю часть замочной скважины гаечный ключ, сверху – скрепочку, кончиком вверх. Дальше проще: начал медленно поворачивать, считая контакты: раз, два… пять. Тихие щелчки слышались за каждым поворотом скрепки. Андрей мечтательно взглянул в летнее, все в веселых белых облаках, небо. Мягко надавил на дверь…

– Ты ж моя хорошая, – сказал он вслух, когда та без скрипа отворилась.

Андрей поаукал для видимости: есть кто живой? Мол, я вовсе не вламываюсь, дорогой товарищ Ельник. Но хозяина в живых давно не было, тут уж Андрей лицемерил. И дом ответил абсолютным молчанием и кромешной темнотой – что не удивительно при закрытых-то ставнях.

Андрей на ощупь нашел выключатель. С легким щелчком зажглась под потолком большая люстра, совершенно не соответствующая стилистике деревни Точиновка. Андрей присвистнул: деревне Точиновка не соответствовало ничего – люстра из ярко-оранжевого муранского стекла висела высоко. Андрей не сразу понял, что потолок и второй этаж не существовали: глазу открывалось внезапно большое пространство, ограниченное только балками перекрытия, крашенными в темно-шоколадный цвет.

Холл был квадратным – на входе благородно поблескивал дубовый паркет, чуть дальше расстилался туркменский ковер. На ковре стоял диван белой кожи, пара футуристических кресел и низкий журнальный столик. В глубине посверкивала хромом кухня: из тех, что очень любят фотографировать в глянцевых журналах – знаменитости на них демонстрируют свои кулинарные таланты. Бежевые шторы закрывали окна.