Дневник плохого года

Легко предположить, что бандиты контролируют еще несколько таких вот «усмиренных» деревень, что у них имеется некий график набегов, что в совокупности деревни являются объектами налогообложения шайки. Весьма вероятно, что бандитам приходится воевать с конкурирующими шайками за власть над определенными деревнями, хотя в фильме это и не показано.

Бандиты пока не начали жить среди своих подданных, заставляя последних день за днем исполнять свои желания — иными словами, бандиты пока не превратили население деревни в рабов. Таким образом, Куросава предлагает нашему вниманию государство на очень ранней ступени развития.

Основное действие фильма начинается, когда жители деревни замышляют нанять собственный отряд воинов, семерых безработных самураев, заявленных в названии, для защиты от шайки. Замысел удается, бандиты повержены (львиную долю времени занимают сцены схваток и сражений), самураи выходят победителями. Убедившись на наглядном примере, что система защиты и вымогательства работает, шайка самураев, новые паразиты, делают жителям деревни следующее предложение: они за определенную плату возьмут деревню под крылышко, иными словами, займут место бандитов. Конец фильма далек от логики: жители деревни отказываются от услуг и просят самураев уйти, и те подчиняются.

У нее черные-пречерные волосы и прекрасная фигура. И кожа золотистого оттенка; я бы сказал «светящаяся». Что касается красного платьица, пожалуй, девушка надела его лишь потому, что не ожидала встретить в прачечной, да еще в одиннадцать утра в будний день, незнакомого мужчину. Красное коротенькое платьице, стало быть, и шлепанцы-веревочки.

Версия Куросавы о происхождении государства и в наше время подтверждается событиями в Африке, где бандформирования захватывают власть (иными словами, присваивают государственную казну и механизмы налогообложения населения), расправляются с соперниками и провозглашают Год Первый. Хотя эти африканские бандформирования зачастую не более крупные или более сильные, чем организованные криминальные группировки в Азии или Восточной Европе, их действия почтительно освещаются в прессе — даже в западной прессе, — причем чаще в политических рубриках (международная хроника), чем в рубриках криминальных.

Примеры рождения и возрождения государства можно найти и в Европе. В вакууме власти, образовавшемся после поражения армий Третьего рейха в 1944–1945 гг., вооруженные формирования оспаривали друг у друга контроль над освобожденными народами; в чьих руках окажутся все нити, зависело от двух факторов: какое именно формирование способно снова призвать иностранную армию и какую именно армию.

И разве в 1944 году хоть кто-нибудь сказал французскому народу: Обратите внимание, отступление немецких оккупантов означает, что на краткий миг нами никто не правит. Хотим ли мы, чтобы этот миг поскорее закончился, или, может, мы хотим продлить его — и стать первым народом нового времени, отвергшим государство? Давайте, как французский народ, воспользуемся внезапно обрушившейся на нас свободой и без обиняков обсудим этот вопрос. Возможно, эту речь произнес какой-нибудь поэт; впрочем, если и так, голос его наверняка немедленно заглушили вооруженные формирования, которые что в данном случае, что вообще во всех случаях имеют куда больше общего друг с другом, нежели с народом.

Я смотрел на нее, и боль, боль метафизическая, вползала мне в душу, и я не противился ей. И девушка интуитивно угадала эту боль, угадала, что в душе старика, сидящего на пластиковом стуле в углу, происходит нечто личное, нечто связанное с возрастом, сожалениями и необратимыми изменениями. Это нечто ей чрезвычайно не понравилось, она не хотела его пробудить, хотя оно являлось данью ей, ее красоте и свежести в той же степени, что и откровенности ее наряда. Если бы нечто исходило от другого человека, если бы оно носило более простой и грубый подтекст, девушка, возможно, приняла бы его благосклоннее; однако в случае со стариком подтекст был слишком неоднозначный, вдобавок нагонял тоску, что в такой славный денек, да еще когда торопишься поскорее покончить с домашними делами, совсем некстати.

Во дни королей гражданам внушали: Вы были подданными Короля А, теперь Король А умер, и вы — смотрите - ка! — стали подданными Короля Б. Затем пришли времена демократии, и граждане впервые оказались перед выбором: Кого вы (в совокупности) предпочитаете в качестве правителя — Гражданина А или Гражданина Б?

Подданного всегда ставят перед свершившимся фактом: в первом случае перед фактом его подданства, во втором — перед фактом выбора. Порядок выбора не обсуждается. В избирательном бюллетене не спрашивается: Вы хотите А, или Б, или ни того ни другого? И уж конечно, там не написано: Вы хотите А, или Б, или вообще никого не хотите? Гражданин, выразивший свое несогласие с порядком выбора единственным доступным ему способом — вовсе отказавшись голосовать или намеренно испортив избирательный бюллетень, — попросту не будет считаться, иными словами, его не примут в расчет, проигнорируют.

Оказавшись перед выбором между А и Б и зная, какого рода А и Б обычно попадают в избирательные бюллетени, большинство людей, обычных людей, в душе никому не симпатизируют. Однако это всего лишь симпатия, а государство симпатии не учитывает. Симпатии — не та валюта, которая имеет обращение в мире политики. Государство учитывает выбор. Обычный человек хочет сказать: Время от времени я симпатизирую А, время от времени — Б, но по большей части я просто чувствую, что лучше бы им обоим убраться; или: Некоторые качества мне нравятся в А, некоторые — в Б, и то иногда. Как правило, я против А и Б — по - моему, нужен некто совершенно на них не похожий. Государство качает головой. Вы должны выбрать, говорит государство: А или Б.

Я снова увидел ее только через неделю — в прекрасно спланированном многоквартирном доме вроде нашего следить за соседями непросто, — да и то мельком, когда она влетела в холл; на ней были ослепительно-белые брюки, обтягивавшие ягодицы столь близкие к совершенству, словно они принадлежали ангелу. Господи, исполни одно мое желание, прежде чем я умру, прошептал я; однако в следующий момент меня охватил стыд из-за специфичности этого желания, и я взял свои слова обратно.

«Насаждение демократии», которое Соединенные Штаты проводят сейчас на Среднем Востоке, означает насаждение правил демократии. Иными словами, внушение людям, прежде не имевшим выбора, что теперь выбор у них есть. Прежде ими правил А, и только А; теперь они могут выбирать между А и Б. «Насаждение свободы» означает создание условий, в которых люди смогут свободно выбирать между А и Б. Насаждение свободы и насаждение демократии идут рука об руку. Люди, занятые насаждением свободы и демократии, не видят иронии в только что данном описании этого процесса.

Во время холодной войны западные демократические государства следующим образом объясняли, почему запрещают действие коммунистической партии на своей территории: партию, объявившую своей целью уничтожение демократического процесса, нельзя допускать к участию в демократическом процессе, определенном как выбор между А и Б.

Почему так трудно сказать что-либо о политике вне политики? Почему невозможны рассуждения о политике, которые сами по себе не были бы политическими? По Аристотелю, ответ таков: политика в человеческой природе, иными словами, она отчасти — наш удел, как монархия — удел пчел. Стремиться к систематизированным, надполитическим рассуждениям о политике бесполезно.

От Винни, смотрителя Северной Башни, я узнал, что она — осторожность не позволила мне описать ее как молодую женщину, сначала явившуюся в коротеньком зазывном платье, а потом в элегантных белых брюках, поэтому я описал ее как молодую женщину с темными волосами — что она жена или, по крайней мере, подруга бледного, торопливого, пухлого и вечно потного типа, с которым я то и дело сталкиваюсь в холле и которого про себя называю мистер Абердин; а также что нельзя сказать, будто она здесь недавно (в привычном смысле этого слова), поскольку она с января (вместе с мистером А) занимает лучшую квартиру на последнем этаже нашей Северной Башни.