Печаль в раю

Лицо мальчика — белое, будто фарфоровое, — нагоняло на солдата несказанную тоску. Оно было тонкое, точеное, а от этих маков на груди казалось, что мальчик ненастоящий, того и гляди сломается. Сбоку от двери, на вешалке, висела холщовая занавеска метра в два длиной. Солдат осторожно поднялся с колен и покрыл занавеской, как саваном, мертвое тело. Тогда муха, алчно кружившая у самой ранки, полетела к окну.

Солдат опустился на колени, посмотрел и остался доволен. Теперь, когда покрыто холстом, можно подумать, что там лежит что-то другое. А то прямо наваждение. На коленях было неудобно, он присел на корточки. За окном болтали солдаты, сигналил интендантский грузовик. Только здесь, в комнате, было тихо, словно все угасло, и солдату стало как-то пусто, нехорошо. Другие смеются, а он тут сиди один, как в наказание, стереги мертвого мальчишку.

Это было несправедливо, ужасно несправедливо. Он сидел на корточках и тупо смотрел на шершавые пятна сырости, испещрившие стены и потолок. На стене в овальной красной рамке висела фотография старика с козлиною бородкой. Ребята пририсовали ему рога оранжевым карандашом. В лице у него действительно было что-то бесовское, и солдату стало противно на него смотреть, но отвести глаз он не мог. Что-то тоненькое, хрупкое, как паутинка, протянулось и связало их троих — его самого, старика с бородкой и мальчика под холщовой занавеской, словно они были связаны раньше, а чем — он сам не понимал.

Несколько женщин подошли к дверям и, прикрывая глаза рукой, заглянули внутрь. Солдат поднялся и одарил их слабым подобием улыбки. Сейчас, когда он торчал тут совсем один, он бурно обрадовался бы любому знаку участия. На секунду он пожалел, что у него не осталось вина, их угостить. Ему захотелось спеть вместе с ними веселую песню, забыть о мертвом теле, покрытом белым холстом. И он долго не мог понять, что им нужно; а когда понял, мгновенно побледнел.

— Вы простите, сеньор. Мертвенького нам не покажете?

Солдат отступил, пошатнулся и споткнулся о раскладушку. Передние ее ножки согнулись, и, раньше чем он успел ее подхватить, тело скатилось на ковер и распласталось, как паяц. Глаза широко открылись, словно их коснулось чудо, маки осыпались, и сморщенные, увядшие лепестки легли сиянием вокруг головы. Тогда женщинам стало жутко, и они закричали. А солдат почувствовал, что все у него внутри перевернулось, выбежал из комнаты, и его вырвало в коридоре.

Глава IV

У ручья, неподалеку от дороги, жил нищий, известный в окрестных селах под кличкой Галисиец. Его легко было узнать даже издали, потому что он всегда был обвешан огромным количеством мешков и ранцев. Родился он в Галисии, но уже лет сорок бродил по округе — с тех пор как, вернувшись с Кубы, побывал в военном госпитале, — и его силуэт вписался в пейзаж, стал частью местного быта, привычной и успокаивающей, как дневная почта, эхо церковных колоколов или бубен лоточника, проходящего долиной.

В то утро случай принес ему очень приятный подарок. Ночь он провел в пещерке на склоне оврага, у ручья, дремлющего под сенью густых деревьев, и теперь сидел на корточках у входа. Метрах в пятидесяти скрытая от него дорога кишела беженцами и машинами, но в тихой лесной заводи царила тишина даже тогда, когда застрекотали пулеметы. Пули пролетали над деревьями — время от времени какая-нибудь шишка падала на песок; с самой зари в кустах тихо ворковали голуби, и целая армия робких бабочек усеяла белыми пятнышками дубовую рощу.

Нищий сидел на корточках у входа, сосредоточенно точил ножи, как вдруг деревья по склону зашелестели все разом, возвещая о непрошеном госте. Машина старой марки с распахнутыми дверцами и с белой наклейкой на ветровом стекле, похожей на объявление о сдаче квартиры, быстро катилась вниз. Скатившись в лощину, она сильно покачнулась, но обрела равновесие и медленно, очень медленно потащила по песку свое побитое тело, словно удивляясь собственному подвигу.

Нищий, с большим недоверием, двинулся было к машине. Какая-то странная штука ворвалась в знакомые места — тут что-то не так, не к добру это. Песок тормозил ее, мотор дрожал вхолостую. Из радиатора поднимался дымок. Потом мотор заглох, и машина совсем остановилась.

Тогда он стал одной ногой на подножку и решился заглянуть внутрь. Кто-то забыл на переднем сиденье горящий окурок; ключи были на месте, они слегка покачивались. Нищий нажал на грушу и подождал ответа, но здесь, внизу, в лощине, ничто не нарушало хрустящей тишины, кроме хлопанья птичьих крыльев и далеких выстрелов.

— Это чья машина? — спросил он, и какой-то голос гулко повторил его слова. Он спросил снова: — Чья это?

Ответа не было, только птицы защебетали. Тогда он вернулся в пещеру и собрал все свои пожитки.

Колеса прятались в густой траве, и машина — черная, прямоугольная, увитая стеблями и веточками, — торчала из спутанной зелени. Клеенчатый непромокаемый верх был усыпан листьями; белка вскочила на него, увидела нищего и убежала.

Он вернулся не спеша и разложил свои вещи на заднем сиденье. Машина была большая, удобная, он расположился здесь по-хозяйски и снял с ветрового стекла белую бумажку. Тут, во всяком случае, нет насекомых, и жуков нет, и мышей — не то что в его берлоге. Спинка была мягкая, удобная, так и хотелось вздремнуть.

В полусне он смотрел на деревья, а жизнь тем временем входила в обычную колею; солнце осыпало листву желтыми стрелами, в воде отражались ветки дубов и сосен, сонно журчал ручей, тоненько чирикали птицы. В начале одиннадцатого по узкой тропинке прошли пять мальчишек с размалеванными лицами, но его не заметили. Посредине лощины присел заяц, спокойно оглядел машину. Потом спустился солдат в обнимку с девицей и поцеловал ее в губы. Он смеялся и что-то говорил ей на ухо, а она слушала как завороженная. Две пестрые бабочки затеяли любовную игру у них над головой, и, пока солдат и девица искали, где бы улечься, они летали над ними, слившись воедино.

«Любить всегда хорошо, — подумал старик. — Вот зимой как будто вся жизнь кончилась, а бродят соки в земле, и люди ищут и дают друг другу то, чего каждому из них не хватает».

Он уснул, убаюканный отблесками солнца на крыле машины, и спал, пока его снова не разбудил звук голосов.

Пять или шесть солдат присели поболтать у ручья, и старик прикинул, что в это время дня здесь должны быть уже новые войска. («Господи, чего только не случится за неделю в такой глуши!»)

Папоротники и травы чудесно его скрывали, и он смотрел сквозь просветы, не поднимаясь; на солдатах были штаны, заправленные в ботинки, и защитного цвета рубахи с засученными рукавами. Капрал открыл пачку мелкого табака и пустил ее по кругу.

— Который час?

— Полвторого.

— Когда, Сантос говорил, его ждать?

— Еще минут через двадцать.

— Ну, значит, покурим и двинемся.

— Ладно. На дороге солдат полно, вряд ли они туда сунутся.

Кто-то что-то сказал — так тихо, что нищий не расслышал. Потом:

— Как его звать-то?

— Авель Сорсано.

— А ты его видел?

— Нет, не захотел я туда идти.

— А я вот видел. Хорошенький был, бедняга. Прямо сюда угодили, в висок.

— Бог его знает что. Свои же ребята…

— Говорят, он не из ихних.

— Да, не завидую я Сантосу, если его парень с ними был…

Галисиец выпустил руль и встал. Его трясло, его как будто пришибло, в голове мелькали какие-то звездочки. Приятное чувство покоя, сменившее сон, теперь казалось ему ловушкой, наваждением. Ощупью, как лунатик, он вылез из машины и с трудом прошел десяток шагов, отделявших его от солдат.

— Вы про что говорите?

Увидев его, солдаты замолчали и удивленно на него смотрели.

— Сам видишь, — сказал наконец капрал. — Болтаем понемногу, чтобы время убить.

Первое удивление прошло, и появление старика даже обрадовало его. Что-то в этом нищем было свое, знакомое, домашнее, напоминало о далеких краях. Сам не зная почему, он подумал о своем детстве.