Ловкость рук

Большую часть дня учитель проводил, развалившись на софе в зале, с поразительной быстротой решая кроссворды благодаря своей поистине энциклопедической эрудиции. Пока я склонял существительные, он с удовольствием нюхал табак, засовывая его в свое волосатые ноздри. Дон Анхель задался целью сделать из меня я моих братьев примерных и благовоспитанных юношей, а потому и старался пробудить в нас любовь к изящному и прекрасному. Он пичкал меня греческими и латинскими поэтами, «прилично переведенными на испанский язык». По его наущению родители запретили мне читать книжки про пиратов. Дон Анхель считал, что от чтения подобных книг юношеская душа грубеет и портится и поэтому любое средство, способное пресечь эту заразу, хорошо. Сообразуясь с социальным положением моего отца, дон Анхель прилагал все силы для того, чтобы внушить мне долг и обязанности, накладываемые этим положением. «Ты принадлежишь к избранным, – говорил он мне, – и ты должен соответственным образом вести себя. Бисер не мечут перед свиньями». Он мне советовал знаться только с элитой общества и с отвращением говорил о людях, у которых нет даже клочка земли, где их можно было бы похоронить. Ему нравилось называть вещи своими именами, и в его ненависти к бедности чувствовалось страстное желание приобщиться к избранному кругу, а также равнодушие к чужому горю. Он ласково поощрял меня, когда я делал богатые подарки какому-нибудь приятелю моего круга, н приходил в бешенство, если я дарил что-либо мальчику-бедняку. «Они отвратительно грязны и все покрыты коростой. Они недостойны, чтобы кто-то заботился о них».

И хотя большую часть времени я проводил с моими братьями и сестрами, веселая возня детей издольщиков, резвившихся и кричавших в амбаре, привлекала меня куда сильнее. Они были младше меня, однако вели себя совершенно независимо и никто не думал за ними присматривать. Они всегда бегали босиком, в легких рубашонках и коротких штанах, едва доходивших до колен. Я боялся приблизиться к этим сорванцам и, когда мы случайно встречались, не осмеливался даже поздороваться с ними.

Помню, как одним сентябрьским днем спускали пруды. Отец развел в них золотых рыбок, и, когда начали откачивать воду, все увидели, как они метались и носились в разные стороны. Там, где дно оголилось, рыбки в напрасной надежде спастись набились в маленькие лужицы. По тому, как они отчаянно колотили хвостиками, можно было понять, что они предчувствуют свой близкий конец. Я с тоской смотрел на рыбок, не зная, как вызволить их из беды, и вдруг ватага ребятишек с криками подбежала к запруде. Они спросили у меня, что случилось.

Я указал им на задыхающихся рыбок, и ребята, не раздумывая, тут же разулись; сбежав по лесенке, они влезла в густую жижу, начали быстро собирать рыбешек и класть их в ведра с водой, которые я подхватывал наверху, Я был на седьмом небе от счастья. Шнырявшее в ведерках рыбки вызвали у меня неописуемую радость. Опустив руки б воду, я чувствовал, как их верткие тельца скользят у меня между пальцами, и вдруг с удивлением заметил, что громко пою.

Я был совершенно захвачен этой радостью, как вдруг услышал за спиной дикий крик. При виде перекошенного лица и растрепанных волос дона Анхеля меня охватил панический ужас. Ведерко выпало у меня из рук, несколько рыбок, вывалившись на песок, трепетали, пачкая свои золотистые бока. Но дон Анхель не дал мне даже подобрать их. Гневно схватив за руку, он поволок меня к дому.

В тот день и в последующие дни учитель обливал меня ядом презрения за совершенный мной тягчайший проступок. Я-де обесчестил себя и даже осквернил общением с грязными и недостойными существами. С неподдельным ужасом он говорил о детях издольщиков, «этих оборванцах, скользких и противных, как дождевые черви», и клялся навеки искоренить во мне плебейский дух. К несчастью, ему не удалось осуществить эту угрозу: через месяц он умер во время урока латинского языка. Он вдруг замер и окостенел с поднятой к носу рукой, в которой держал понюшку табаку. Когда это случилось, мои родители путешествовали по Европе, и мы, дети, перебрались в дом моей богатой тетки.

Донья Лусия, как все мы звали ее, была набожной и капризной женщиной; жила она уединенно, окруженная лишь лекарствами, канарейками и святыми. Дом ее был расположен в горном квартале вблизи монастыря Педральбес. Большие неуютные комнаты этого дома были заставлены громоздкой, покрытой чехлами мебелью и завешены тяжелыми портьерами. Само собой разумеется, что Габриэль и я предпочитали проводить время на чердаке. Там в беспорядке была нагромождена разная рухлядь: кресла с вспоротыми брюхами валялись рядом с запыленными зеркалами, ночными столиками и сундуками. Мы бродили среди этого хлама, с упоением копались в изодранных диванах и сломанных часах, в спутанных ржавых пружинах старых железных кроватей. Нам нравилось рассматривать чертежи и планы старинной усадьбы и настоящий пергамент – послание папы римского, в котором благословлялись счастливые предки нашего прадедушки. Иногда сама тетушка брала нас за руку и водила показывать все эти сокровища, объясняя происхождение каждой вещи.

Я не подозревал в то время, какие противоречивые чувства гнездились в глубине души моей старой тетушки. Это была какая-то смесь нежности и изощренной жестокости. С одной стороны, тетушка была тихой и вкрадчивой. Она желала видеть нас добренькими и кроткими, «непорочными, как младенцы». Впрочем, столь же нежным было ее отношение к религии. Статуэтки ее любимых святых с толстыми розовыми щеками были облачены и яркие пышные одеяния, – Рай в ее представлении был огромным цветущим садом, сплошь набитым ангелочками; а что касается Иисуса Христа, то он рисовался ей только младенцем в пеленках.

С другой стороны, тетушка была несносной эгоисткой. Страшно жадная и скупая, она была неспособна на альтруистический поступок. Целыми днями она просиживала в кресле-качалке с молитвенником в руках; кресло ее стояло в галерее, выходившей окнами па соседний монастырь. Любимейшим занятием тетушки было разглядывать вышедших на прогулку монахов, которых она называла ласкательными именами и в которых была просто влюблена.

Уборная монахов помещалась в маленьком сооружении на отшибе; к нему вела тропинка, которая прекрасно просматривалась с тетушкиного наблюдательного поста. Любопытная донья Лусия развлекалась тем, что вела подсчет, сколько раз каждый из монахов посетил уборную. Часто с сокрушенным видом она жаловалась на несварение желудка у того или иного монаха. Однажды тетушка поразила меня – обычно целыми днями она сидела в качалке, а на этот раз не могла найти себе места. Она металась из угла в угол, точно птичка в клетке, волосы у нее растрепались, лицо покраснело. Она все время не то икала, не то хихикала и полдня проторчала у окна. Оказывается, тетушка послала в монастырь коробку со слабительным драже и с нетерпением ожидала, когда ее подарок окажет свое действие. Пустое любопытство и скука могут привести к тяжелым последствиям, и тетушка прекрасно это доказала.

С нового учебного года родители поместили меня в роскошный пансион. Там, поддавшись всеобщему настроению, я ударился в благотворительность и благочестие. Приятели мои были надуты, манерны и пошлы. Мне кажется, будто я их вижу перед собой сейчас: с такими же пухлыми, как прежде, лицами они, томно привалясь к стойке бара, лениво цедят сквозь зубы: «А ну-ка, бармен, удиви чем-нибудь новеньким». В пансионе я научился состязаться в знаниях. Учителя всячески старались привить мне, по их выражению, «здоровую тягу к конкуренции» и в самом деле сумели закабалить меня. В пансионе устраивались различные состязания, например, сборы пожертвований на одежду для детей бедняков. Учитель писал па доске имя главного жертвователя и сумму, которую он внес. За ним в строгом порядке выстраивались остальные благотворители. Процедура смены лидеров конкурса живо напоминала мне смену лидеров в футболе. Учитель с благодушной улыбкой стирал с доски имя свергнутого победителя и писал на его месте имя нового. И тот, кто в конечном счете одерживал победу, лично оделял игрушками детей бедняков, фотографировался вместе с ними, улыбался им и оказывал прочие знаки внимания, ну совсем как господа министры.