Ловкость рук

– Как хочешь. Сегодня я приглашу его к нам. Но когда он придет, ты должна завлечь его.

Глория вспомнила свои обязанности в шайке Всемогущих Братьев. Ее, как тайного агента, обычно посылали с опасными поручениями – выведывать вражеские секреты.

– Я должна что-нибудь узнать?

Луис отрицательно покачал головой.

– Нет. Ты просто должна с ним прогуляться. Что касается Хайме, то можешь быть спокойна, Давид о нем знает побольше тебя. Твое дело, – добавил он с иронической улыбкой, – быть с ним понежней.

«Это единственное, – думал он, – что от нее требуется. Любой, кто ее увидит, втюрится в нее». В прошлом году дон Сидонио пригласил на обед молодого человека с блестящим будущим, за которого мечтал отдать свою дочь. И Луис, этот несносный мальчишка, которого дон Сидонио, как тяжкий крест, столько лет тащил на своих плечах, начал приставать к гостю с расспросами, богат ли он, есть ли у его отца рента, и с издевкой расхваливал добродетели и хозяйственные способности своей сестры. «Только черствый человек не любит своих родителей…»

Глория пропустила его замечание мимо ушей. Они дошли до почтамта, и здесь Луис вдруг махнул рукой, прощаясь с сестрой.

– Ладно. Поговорим потом. Я сегодня же позвоню ему.

– Ты уходишь?

– Да. У меня дела.

– А как же деньги? Если хочешь…

– Не беспокойся. Я достану где-нибудь в другом месте.

Насвистывая, Луис ушел. В первом же кафе на Гран Виа он зашел в туалет и попросил у привратницы жетон для телефона-автомата. Сунув жетон в щель, он набрал номер.

– Позовите, пожалуйста, Давида.

– А кто его спрашивает?

– Паэс.

Луис положил трубку на столик и окинул взглядом женщину, продающую жетоны. Недовольно бормоча что-то сквозь зубы, она рылась в своих юбках. Подождав немного, Луис приложил трубку к уху.

– Давид? Это я, Паэс. Послушай, завтра вечером ко мне зайдет Кортесар. Он купил билеты в кино, я думаю, ты не откажешься…

– Что-нибудь интересное?

– Не знаю. Он мне ничего не сказал.

– Когда ты его ждешь?

– В шесть.

– Хорошо, я приду.

– Я буду ждать.

– Договорились.

Пока Давид благодарил приятеля, тот уже повесил трубку. Луис поднялся по лестнице, прыгая через две ступени. Он улыбался. «Теперь, – думал он, – мне не хватает только денег».

На улице, подняв руку, он остановил такси.

– В Новисиадо, пожалуйста.

Сидя в такси, Луис развернул носовой платок, в котором спрятал бабушкино золотое кольцо и медали братишек, полученные ими при первом причастии, и критически оглядел их.

– Посмотрим, что мне дадут за эту пакость.

Луис постучал в стекло, приказывая шоферу ехать побыстрее.

После двух часов упорных уговоров, когда Анна уже была готова отступиться, служанка наконец сообщила ей необходимые сведения. Высокий смуглый жених служанки недоверчиво прислушивался к их разговору. Это был грубый деревенский парень с обветренным бронзовым лицом; он угрюмо вертел в руках берет.

– Паула сдалась, – рассказывала Анна, – еще не до конца поборов в себе страх и угрызения совести; она скорбно сжимала губы, нервно хрустела пальцами, на скулах у нее ходили желваки…

– Да, я согласна, – говорила она, – если с хозяином ничего плохого не случится. Вы не представляете, как он хорошо ко мне относится. Вот уже шесть лет, как я работаю у него, и он еще ни разу не побранил меня. Честное слово. Он настоящий кабальеро, умеет быть благодарным и всегда замечает хорошее отношение. Я себе никогда не прощу, если с ним приключится беда. Вы меня понимаете: одно дело обобрать, а другое – причинить зло, убить, что ли. На такое я ни за что не пойду. Я женщина мирная, хочу выйти замуж и народить детей, а потому для меня лучше всего не впутываться ни в какие неприятности.

Потом Паула долго рассказывала о том, что она с самого детства любила чистоту и порядок и как одна, теперь уже умершая, старушка привила ей любовь к ближнему и другие благочестивые правила.

– Я хоть и необразованная, но уж больно люблю семейную жизнь.

Анна опутала служанку сетью успокоительных нежных слов, признав и расхвалив ее благородные чувства: преданность и честность; она надавала девушке множество обещаний и призвала ее всегда оставаться чистосердечной и прямой.

– …Это был настоящий фейерверк восхвалений и любезностей. С самого начала я догадалась, что ее жених взял мою сторону. Достаточно было посмотреть на него. Низкий лоб, толстые губы, густые, подстриженные щеточкой усы и студенистые, горящие жадностью глаза. Красивая у него только фигура: узкие бедра и широкие плечи, ну а что до мозгов, то их у парня не больше, чем у комара. Я делала вид, будто разговариваю с Паулой, но на самом деле обращалась только к нему: я решила убедить его, побороть в нем прирожденную хитрость. Служанка смотрела на меня в упор. Она из этих толстух с гладкими, точно накрахмаленными лицами, которые непрестанно божатся и вопят о своей честности. Сейчас совсем иное дело, – говорила я ей, – вам надо выйти замуж, вы не можете больше ждать. И она таяла от моих сладких улыбочек и, сморщив от натуги свой лобик, казалось, жадно глотала их…

Говоря это, Анна перестала ходить по комнате и уселась в кресле, обычно предназначавшемся для натурщиц. Прежде чем сесть, она отодвинула в сторону несколько засохших кистей и кинжал, который Агустин забыл убрать. Мендоса, лениво облокотившись на мольберт, разглядывал ее, точно собирался рисовать.

На столе в чашке с пожелтевшей водой плавало несколько увядших роз.

– Подарок одной подруги, – объяснил Агустин.

По углам мастерской, там, где потолок почти касался пола, валялись папки с рисунками и эскизами танцовщиц, а на старом матросском рундучке покоилась легкая газовая пачка балерины.

– Ты не возражаешь, если я повожусь с красками? – спросил Агустин.

Анна слегка кивнула головой. Ее смуглое бледное лицо словно впитывало в себя свинцово-серый сумеречный свет. Тонкая блузка под расстегнутой шерстяной кофтой едва прикрывала упругие девичьи груди.

Анна рассказывала о том, как чуть было не сорвалось так хорошо начатое дело и какие героические усилия потребовались, чтобы снова, овладеть инициативой. Она действовала, как настоящий рыболов, то и дело ослабляя леску, давая рыбке поглубже заглотать крючок.

– …Вот уже шесть лет, как я служу в доме сеньора Гуарнера, – вякала эта кукла, и я тут же сообразила, что она из тех, кто умеет ловко спекулировать на чувствах и хочет содрать с меня подороже. «Уж вы поймите, шесть лет – это немалый срок, и хоть дом не твой, а привязываешься к нему, как к родному, так и кажется, будто все это твое собственное… Вдобавок, сеньор всегда был ко мне очень добр… Каждый год на рождество или на крещение он делал мне подарки. Вот взгляните. Эти сережки он подарил мне в прошлом году. Чистое золото». Слышал бы ты, как она говорила. Прямо сочилась нежностью. Есть люди, которые не могут не показать, какие они заботливые, доверчивые, ласковые. Я дала ей высказаться. Жених ее был тут же, он мрачно и тупо кивал головой в знак согласия. Накануне мы договорились, что я заплачу ему две тысячи песет, а теперь Пауле это показалось мало.

Они торговались чуть не полдня. Анна упрямо настаивала на прежней сумме. Паула, спекулируя на опасности, особенно напирала на свои чувства к хозяину, ей, мол, очень больно предавать его, когда он так ей доверяет.

– …Я предложила им десять процентов от общей выручки; на эти деньги вместе с тем, что им было заплачено раньше, они смогут купить себе домик в Пуэртольяно, городке, где живет ее жених. Тут Паула заявила, что если дело провалится, то им не видать этих десяти процентов, и потом вообще не известно, сколько дм дадут, нею десять, не то восемь, не то шесть, а то и все пять. Тогда я предложила, чтобы вместе с нами в налете участвовал ее жених. Против этого она категорически возражала. Мы, мол, не желаем вмешиваться в такие дела. Мой жених человек честный, ему деньги нужны для того, чтобы встать на ноги, и ни на какие темные делишки он не пойдет. И вообще на время налета она хочет уехать в Пуэртольяно. Хоть она и служит в доме уже шесть лет и старик ей полностью доверяет, но она боится, как бы по ее виду он не заподозрил неладное.