«Восстать, или смириться, или…»

На горизонте появилась серая точка и стала медленно увеличиваться. В этот ранний час пешеход на тракте был почти так же неуместен, как и сидевший на валуне бородач. Вскоре странник заметил поджидающего, но шагов не ускорил — шел размеренно, как и прежде, стучал посохом о землю, смотрел себе под ноги… или не под ноги: не понять, ибо глаза скрывала тень от шляпы-ниги.

Поравнялся с бородачем, остановился. Встретился взглядом с блестящими пуговицами на лице сидевшего. Тот первым отвел глаза:

— Прости.

— Ничего, — сказал странник, и голос его казался высыпающимся из старого мешка песком. Старым песком. — Значит, так надо. Против Богов не попрешь… — осекся, кашлянул. — А против себя — тем более.

— Но ты ведь именно об этом мечтал всю жизнь, — бородач недоуменно развел руками. — С самого первого дня, как ушел странствовать, оставив ее, оставив дом, мать, отца — с того самого дня ты жалел об этом и мечтал вернуться, чтобы зажить нормальной жизнью. «Как все живут» — твои ведь слова?

— Мои, — согласился пешеход. — А я от них и не отказываюсь. Все так и было: ушел, едва исполнилось восемнадцать — взял да и сбежал вместе с факирами! Сколько раз потом пытался осесть на одном месте, зажить нормально… — а больше недели-двух не выдерживал. Брал посох, нигу — и в путь. Наверное, так устроен. Бывают жрецы и правители, танцовщицы и мясники. А я — странник. Я мертв без дороги.

— Но ты ведь мечтал… — казалось, бородач никак не может смириться с собственным поражением.

— Мечтал. Но пойми: человек без мечты — все одно что фламинго без крыльев. И чем недостижимее мечта, тем краше. И тем меньше шансов, что она пропадет. …Ты лучше скажи, Гиир… как с ней?

Бородач недовольно заворчал, запыхтел, стал разглядывать узоры на халате.

— Я спрашиваю!..

— Да слышу, слышу! «Как с Гиир»! А раньше чем ты думал? Я, между прочим, хоть и Бог, а и мне столько в нее воспоминаний напихать — в нее, в детей, в родственников — эт-то, извини, не два пальца… — бородач осекся, смущенно кашлянул. — Да все с ней будет нормально, не беспокойся. Вот ведь какой мнительный! Ну порыдает, ну поголосит — со временем успокоится. А я за ней пригляжу, чтобы никто не обидел, мужа подберу хорошего… — он снова запнулся, догадываясь, что наговорил лишнего. — Одним словом, сделаю, что смогу. А, как ты понимаешь, могу я немало.

— Я не о том, — ответил странник. — Денег там достаточно. В саду, под оливой, кое-что зарыл. А записка под подушкой — найдет. Я про… воспоминания. Может, лучше их… обратно…

— А ведь умный человек! — всплеснул руками бородач. — Странствовал, мудрости набирался! А того не знаешь, что для нее жизнь с тобой, мной выдуманная и вложенная в мозг, самое дорогое. Что бы потом не случилось. И для тебя, между прочим, тоже. Нет, я решительно отказываюсь понимать, какого демона ты отвернулся от собственного счастья. Я ведь сделал тебя счастливым, ну, скажи, сделал?

— Ты слышал про буйволицу Исуура? — вопросом на вопрос ответил странник.

— Та, что умерла, так и не выбрав, которую из двух охапок тростника съесть, — уточнил бородач. — Ерунда! Не было такой буйволицы. Выдумки!

— Дело не в том. Дело в нас, людях. Мы все подобны Исууровой буйволице. Только хуже. Мы выбираем одну из двух охапок тростника, а потом всю оставшуюся жизнь об этом жалеем. Но, поверь, если бы мы выбрали другую — ничего бы не изменилось. Наилучшим выходом было бы съесть обе охапки или не желать есть вообще — но на такое мы не способны… к счастью.

— Не понимаю я тебя, — с досадой признался бородач. — А выход?.. Выход какой?

— Был я в Гардгене на представлении одного поэта. Так он стихи читал — неплохие, замечу, стихи (хотя, конечно, в стихах я мало что понимаю). В общем, у него там такие строчки были:

«Восстать, или смириться, или жить — всего лишь жить… ах, как же это сложно!» Бородач помолчал.

— Ну да ладно, — преувеличенно громко сказал он после паузы, — дело сделано. Авантюра не удалась, — хохотнул, с прищуром глядя в небеса.

— За попытку — спасибо, — отозвался странник.

Бородач поднялся и уже собрался уходить, когда последняя мысль заставила его обернуться.

— А ведь и правда будешь жалеть о своем поступке, — задумчиво покачал он головой. — Ну ладно. Легкой тебе дороги.

Странник не ответил, только наблюдал, как исчезает, растворяется в воздухе тело Ашкандука. Наблюдал, вспоминая свою первую встречу с Богом на одном из столичных базаров, «хочешь, сделаю счастливым», недоверие, восторженную радость, вспоминал, как оказался дома, как Гиир — его Гиир, о которой мечтал все эти годы, но к которой так и не посмел вернуться! — как она обняла его, как говорила о жизни, не прожитой, но в то же время существовавшей (и он, Ставиен, каким-то чудом помнил эту жизнь так же ясно, как и другую, настоящую). А потом — сменившая радость тоска, мягкая требовательная ладонь на левом плече (и понимание: тяга к странствиям вернулась и требует своего), — нужно было что-то решать, и он решил, и вытащил посох с чердака…

На камень, нагретый божественной задницей Ашкандука вылезла голубая, с изумрудными полосками ящерка и довольно распласталась, каждой клеточкой тела вбирая в себя тепло.

Странник улыбнулся ей, вздохнул, поправил полупустой дорожный мешок, в котором лежали пара вчерашних лепешек да кусок сыра; коснулся рукой фляги, надвинул на затылок шляпу. Утреннее солнце пригревало все сильнее и сильнее — скоро тракт оживет и можно будет подсесть к кому-нибудь на арбу, и так добраться до ближайшего города. А оттуда…

Стрекотали в зарослях пожухлой травы кобылки.

— Уже жалею, — прошептал странник.

И отправился в путь.