Страница 24 из 25
В определенном смысле с доводами Русанова нельзя не согласиться. Вместе с тем низведение «обер-провокатора» до положения «хитрого, но грубого животного» вряд ли способно удовлетворить искателя истины. А именно эта характеристика доминирует в психологическом портрете Азефа, рисуемом Русановым:
Хитрое, но грубое животное возбуждает интерес лишь в связи с огромным вопросом о психологии самоотверженных, идейных террористов, которые как люди морально чуткие должны были бы, казалось, начать лучше приглядываться к своему товарищу, когда по отношению к нему у иных членов партии стали возникать подозрения, а затем, и уже довольно давно, партия стала получать прямые подтверждения (там же).
Примерно то же самое видели в Азефе полицейские чины типа А. Спиридовича, для кого он был
беспринципный и корыстолюбивый эгоист, работавший на пользу иногда правительства, иногда революции; изменявший и одной и другой стороне, в зависимости от момента и личной пользы; действовавший не только как осведомитель правительства, но и как провокатор в действительном значении этого слова, т. е. самолично учинявший преступления и выдававший их затем частично правительству корысти ради (Спиридович 1991/1930: 47).
Мало чем отличался от приведенных суждений взгляд на Азефа европейских интеллектуалов. В глазах кумира и учителя Андрея Белого антропософа Р. Штейнера Азеф, по воспоминаниям М. Волошиной, выглядел следующим образом:
Посмотрите на это лицо, на этот лоб <…> он не способен мыслить. Посмотрите на нижнюю часть лица: она показывает непреодолимую бычью силу действия – без участия собственной воли57. Он должен наперекор всем препятствиям выполнить действие, которое хочет другой. Поэтому он и является людям таким бесстрашным. Но он только выполнял то, чего хотела полиция, или то, чего хотели революционеры; и он был искренен, когда плакал об их гибели (Волошина 1993: 183).
В отличие от этих и многих других не упомянутых здесь авторов, Рутенберг, который непосредственно испытал на себе действие демонического азефовского гения, даже годы спустя продолжал видеть в «виртуозе-провокаторе» (А. Аргунов) неординарную личность. Отношения революционеров-террористов и их зоркого и цепкого оппонента – царской охранки, послужившие Осипу Дымову сюжетом для небольшого автобиографического рассказа, он пережил в еще более драматическом формате. Несмотря на то что история эта в целом хорошо известна, она до сегодняшнего дня таит в себе немало – не только психологических – загадок. К ней мы и переходим.
1. Сокращенный вариант этой главы см.: Хазан 2007а, II: 420-42.
2. Письмо В. Розанову от 20 февраля 1909 г. // Блок 1960-63, VIII: 276.
3. Ср. в воспоминаниях М. Чернавского «В Боевой организации»: автор рассказывает о том, как он намеревался вступить в Боевую организацию и Савинков на первом свидании спрашивал его:
– А скажите, почему вы пошли в террор? (воспроизвожу буквально характерное строение его вопроса).
Я насторожился, в голове мелькнула мысль: «Это вопрос из “Коня бледного”?» (Чернавский 1930, 8/9: 30).
Ср. в тех же воспоминаниях параллель членов БО М.А. Прокофьевой и Н.С. Климовой и образа тургеневской девушки из «Порога» (там же: 59). См. к этому в следующей главе наблюдение М. Могильнер о том, что прием в боевики Д. Бриллиант разыгран тем же Савинковым как литературная цитата из Тургенева.
4. По-видимому, правомерно говорить и об обратном влиянии – опыта радиошифровок военных донесений эпохи Первой мировой войны на язык авангардной поэзии, см.: Хазан 2004: 52.
5. Так, например, Горький, по свидетельству В. Сержа,
требовал сохранять жизнь провокаторам, они представлялись ему обладателями уникального социального и психологического опыта. «Эти люди – что-то вроде чудовищ, которых надо оставить для изучения» (Серж 2001:122).
Ср.:
Психологически все эти предатели и провокаторы, ставшие революционерами, и эти конспираторы-революционеры, ставшие предателями, представляют собою разновидность необузданных художественных натур, не умеренных нравственным чувством, как выразился Н.К. Михайловский о<б> Иоанне Грозном (Негорев 1906: 301).
Н. Негорев – «редакторский» псевдоним в журнале «Театр и искусство», которым пользовались А.Р. Кугель, О. Дымов, И.Р. Кугель, П.М. Ярцев, В.А. Линский и др.
6. При этом следует подчеркнуть не только традиционное отношение к Савинкову как к писателю-революционеру, что объективно отражает его двуипостасный облик, но и тот факт, что некоторые его «товарищи по оружию» говорили о беллетризованности
ВТ (см.: Тютчев 1924: 49–72,
cd: Тютчев 1925:117-38).
7. Александр Аркадьевич Дикгоф-Деренталь (наст. фам. Дикгоф; 1885–1939), литератор и политический деятель. Родился в Томске, учился в С.-Петербургской военно-медицинской академии, на медицинском факультете Цюрихского университета. Член партии эсеров. После казни Гапона эмигрировал. Сотрудничал в газете «Русские ведомости», журналах «Заветы» и «Вестник Европы». В годы Первой мировой войны находился в рядах французской армии. После Февральской революции вернулся в Россию. В сентябре-ноябре 1917 г. – чиновник для особых поручений при помощнике по политической части начальника штаба Ставки ВГК В.В. Вырубове. Участник руководимого Савинковым антибольшевистского восстания в Рыбинске, см. его воспоминания: Дикгоф-Деренталь 1923: 57–76. В 1920-21 гг. – зам. председателя Политического отдела Русского политического комитета в Польше. В октябре 1921 г. выслан из Польши. В 1922 – август 1924 гг. жил в Париже, выполнял роль секретаря Савинкова.
16 августа 1924 г. вместе с Савинковым перешел польско-советскую границу, арестован в Минске, но затем был освобожден. Работал в ВОКСе (Всесоюзном обществе культурных связей с заграницей), сопровождал иностранцев в поездках по СССР. Автор пьес «Ванька-Каин» (М., 1927), «Таинственный жилец» (М., 1928) и либретто оперетт «Фиалки Монмартра», «Сорочинская ярмарка», «Чарито». 26 декабря 1936 г. арестован и 20 мая 1937 г. приговорен Особым совещением при НКВД к 5 годам лишения свободы, отбывал наказание на Колыме. Расстрелян. См.: Дик-гоф-Деренталь 1921; 1922; 1923а.
Литературное дарование Дикгофа-Деренталя было довольно скромным. С. Рейли, пытавшийся пристроить его повесть-сценарий в Голливуде, писал 7 декабря 1923 г. Савинкову:
Я не хотел руководствоваться своим собственным мнением, поэтому перевел выдержки из нее <рукописи> вслух знакомому издателю. Он всецело со мной согласился. Она совершенно невозможна. Как могли Вы думать, что здесь напечатают подобную галиматью? Ведь это тихий ужас во всех отношениях. Ни искры таланта! Последний «желтый» журнал – и тот не напечатает. Даже в самом апогее моды на пинкертоновские романы (вроде тех, которые покойная газ<ета> «Копейка» печатала продолжениями) – такого хлама не напечатала бы. О фильме, понятно, и говорить нечего (цит. по: Гарэтто и др. 1993:154).
Тем не менее Дикгоф-Деренталь как писатель имел своих читателей-сторонников. Перед тем как в «Русском богатстве» была напечатана его повесть «Проступок» (1908. № 10–12), А.Г. Горнфельд забраковал ее, а В.Г. Короленко поддержал. 17 июля 1908 г. он писал Горнфельду:
Мне кажется, Вы отнеслись к Деренталю слишком уж строго. По моему мнению, единственный недостаток рассказа – значительная растянутость. Развитие сюжета идет слишком тихо, через долгие описания и диалоги. Но люди – живые. В нашей легальной литературе, да и в нелегальной, конечно, этот разряд людей брался только со стороны их «дела». Тут люди с их стремлениями, индивидуальностями и страстями, на фоне которых «дело» является частным случаем. По-моему, ночной разговор двух женщин (главной героини и хозяйки) вещь прямо художественная. Я ждал некоторых разногласий, но резкость Вашего отзыва превзошла мои ожидания. Думаю, что это результат какой-нибудь временной идиосинкразии. Мне жаль отказываться от этого рассказа. Хотелось бы, чтобы было покороче, но боюсь, что это манера автора, с которой трудно сладить. Мне кажется, однако, и кажется вполне определенно, что напечатать следует (Короленко 1924: 25).