Страница 21 из 25
15 декабря 1926 57, rue des Galous Meudon (S.O.)
Я пишу вам, Петр Моисеевич, как человеку, который долгие годы считал себя другом Бориса Викторовича. Вы знали, что последние годы мне самой приходилось зарабатывать, чтобы содержать семью. Я очень трудно справлялась с этой задачей. В трудные минуты мне все же помогал покойный Николай Васильевич46.
Сейчас у меня почти безвыходное положение, т. к. на днях оперируют мою мать (у нее та же болезнь, что была раньше) и очень серьезно я заболела и должна выбыть из строя жизни на 2–3 месяца. Значит, я не только не буду зарабатывать, но еще должна иметь деньги на лечение.
В этих условиях я сочла возможным обратиться к вам прийти мне на помощь, т. к. вопрос идет о существовании моей семьи.
Очень много времени прошло с тех пор, что мы с вами виделись. Может быть, не столько внешне, сколько внутренно для меня. Я очень выросла за это время, и, видно, надо было пройти все то трудное, что прошла я, надо было окунуться в тьму, чтобы увидеть свет. Зато теперь на многое смотрю сверху вниз, потому что пройденные во тьме ступени далеко внизу. Когда получила в <19>24 году письмо от вас, вы были в Париже, не могла с вами видеться. Теперь если приедете и увижусь с вами, то о многом, очень важном и нужном поговорим с вами.
Если вы захотите помочь мне, то сделайте это сейчас же, не откладывая. В конце недели мать ложится в клинику, ей придется пролежать 2–3 недели. Я достала только на одну неделю клиники и уже следующую неделю не могу платить. Если можете – переведите сколько-нибудь телеграфом.
Сын мой – большой мальчик, очень хороший и талантливый47. Мне надо поставить его на ноги и еще потому надо самой быть крепкой, а я сейчас совсем больна.
Е. Савинкова
На сей раз мы в точности знаем, что Рутенберг внял просьбе Евгении Ивановны и переслал сумму по тем временам не маленькую – 1225 франков, которая, увы, не решила ее проблем. Об этом свидетельствует следующее письмо Савинковой-Зильберберг Рутенбергу:
Я получила, Петр Моисеевич, 1225 fr., присланные вами.
К сожалению, эта сумма не могла мне помочь справиться с трудностями жизни. Когда я поправлюсь и начну работать – моей первой заботой будет вернуть вам присланные деньги с благодарностью.
Е. Савинкова
А что же Дымов, рассказом которого мы воспользовались в этой главе, чтобы связать Рутенберга-террориста и его круг с Рутенбергом – будущим еврейским деятелем? Ни в Эрец-Исраэль, ни в Израиле Дымов никогда не бывал, но с «отцом электрификации» Святой земли встречался в Америке и после их первого знакомства в 10-е гг. В очерке «Беседа с Пинхасом Рутенбергом», опубликованном в варшавской идишской газете «Hayant», он описал одну такую встречу, которая произошла в Нью-Йорке в 1930 г. Описал, правда, несколько по-парадному, с выплатой дани привычным газетным штампам, однако не без заботы о будущих биографах – добавив ряд небезынтересных биографических штрихов как к портрету своего героя, так и к своему собственному:
В моей комнате зазвонил телефон. Было уже довольно поздно. «Кому это я понадобился в такое время», – удивился я.
Знакомый голос:
– Приходите сейчас же к нам. Рутенберг хочет вас видеть.
– Пинхас Рутенберг? Из Эрец-Исраэль?
– Ну да. Он только что прибыл.
Сажусь в первый попавшийся автомобиль, и через 20 минут я на месте. П. Рутенберг подает мне широкую ладонь и своим бесцветным, монотонным голосом произносит:
– Мы оба стали несколько шире.
Эта фраза в точности характеризует меня, еще более – его. Он стал намного шире, тяжелей, но это ему идет. Что-то импозантное появилось теперь в его фигуре. Он никогда не был мелких размеров, но нынче привлекает к себе внимание с первого взгляда.
В последний раз мы встречались с ним в Нью-Йорке восемь лет назад. Он тогда приезжал в Америку со своим грандиозным планом строительства электрической станции в Эрец-Исраэль. Я хорошо помню большую комнату, снятую им в отеле «Pe
– Как далеко вы продвинулись в своей работе? – спросил его я.
– Мы близки к завершению. Через несколько месяцев дело будет закончено. Уже сейчас сокращаем количество рабочих мест, в которых нет необходимости.
– Сколько было необходимо людей, чтобы поднять ваш проект?
– Около тысячи.
– Все евреи?
– Нет, среди них были и арабы, но немного.
– Вы были довольны рабочими-евреями? – обращается к нему с вопросом присутствующая при беседе женщина-нееврейка.
Рутенберг улыбается, и его лицо принимает совершенно новое выражение. Что-то детское, плутовское появляется в его глазах, скрытых за стеклами очков.
– Я думаю, что во всем мире нет лучших рабочих, чем те, которые были у меня. Знаете, среди них было 15 музыкантов.
– Что это значит?
– Настоящие, профессиональные, дипломированные музыканты, окончившие консерватории. Я купил для них пианино. После работы они переодевались и садились играть. Я нигде не слышал такой игры.
– Между вами и рабочими возникали какие-нибудь трения?
Были ли волнения, забастовки?
На его лице вновь улыбка. Отвечает:
– Забастовки? Нет, этого не было. Но недовольство в самом деле было.
– Из-за чего?
– В этом-то вся суть. Знаете из-за чего? Из-за того, что я не разъяснил им свой план. Они хотели знать весь технический проект полностью. Слышали ли вы, чтобы где-нибудь, в другой стране, рабочие были бы из-за этого недовольны?
С гордостью и глубоким удовлетворением он взглянул на нас, и глаза его заблестели. Но я-то знаю Рутенберга не первый год.
– И вы, конечно же, не объяснили им свой план?
– Нет, у меня для этого не хватает времени.
Рутенберга охватывает лирическая стихия, но это человек, проживший не одну, а три жизни. Его лиризм, так сказать, «практический», земной, не витающий в облаках. Наполненный плотью и кровью.
– Однажды, – рассказывает он, – мне пришлось работать допоздна. Около двух часов ночи я вышел из своего дома, чтобы немного прогуляться. Все вокруг меня давно уже спало. Обворожительная тишина царила на земле. Неописуемо красивая луна лила свой свет с неба на землю. Я задумчиво блуждал. Вдруг услышал голос. Одно окно большого одноэтажного дома было освещено и открыто. У стола сидел еврей и вслух читал Мишну. Керосиновая лампа освещала его лицо. Я вспомнил, что он читает это в память об умершем – имя умершего я уже забыл. Не могу передать вам, какое глубокое впечатление произвела на меня эта картина. Без преувеличения, я стоял в течение двух часов, прислонившись к забору и впитывал в себя мелодию, красоту древних слов, всю картину целиком – ночь, луну, открытое окно и человека с его старой, но вечной книгой. Я думал: здесь рождается религия.
– Здесь рождается народ, – сказал кто-то из нас.
Рутенберг увлечен своей работой, которая продолжается уже годы. Он погружен в нее, однако его зрение и слух открыты для всех происходящих в мире событий. Он всегда помнит о своих друзьях, разбросанных по всему свету.
– Пару лет назад, – рассказывает он, – я встретился с русским писателем Мережковским49. Очень интересный, по-своему очень глубоко религиозный человек. Он говорил со мной о евреях и еврейском вопросе. «Весь мир, – сказал Мережковский, – разделен на две части: евреи и неевреи: мусульмане, буддисты и т. д. Сейчас между двумя этими лагерями в различной форме идет большая война. В Америке это – биржа и деньги, в Европе – политика, в России – социальная жизнь. Кто победит – не ясно. «Мы победим», – сказал я ему…50
– Что вы думаете о событиях, которые произошли осенью в Эрец-Исраэль? – спросил я Рутенберга51.
– Вы имеете в виду столкновения между евреями и арабами? Это эпизод. Печальный, но не более. Это проходящая вещь. Возможно, это еще повторится, но препятствовать нашей работе это не будет и не может. Там, где евреи оказались организованны, было тихо. Значит, необходимо теснее и крепче организовываться.
Было уже поздно. Рутенберг встал.
– Завтра я должен лететь в Лондон, – сказал он, – пробуду там дней 10–12 и затем возвращаюсь в Иерусалим.
– Газеты писали, что вы были больны.
– Всего несколько дней, все из-за многочисленных совещаний. Сейчас я вновь здоров. Вообще-то я был против того, чтобы газеты обо мне писали.
– Хорошо, – пообещал я ему, – я об этом тоже напишу.
И мы сердечно расстались (Dymov 1930: 3).