Воспитание под Верденом

Побеленная барачная палата с тремя металлическими кроватями сегодня выглядит уютнее, чем три дня назад, В комнате прибавилась ваза с ветками вербы, ольхи и ранней зелени — признак внимания, которое сестра Клер в последнее время уделяет лейтенантам, всем троим. Она старательно борется с легким желанием отличить одного из них — крепкого, задорного парня, из которого всегда, как искра, выбивается наружу нечто своеобразное. Между всеми тремя возникает замаскированная юмором ревность. Они то подчеркивают свое дружелюбное отношение, то начинают ненавидеть друг друга; но этот новый тон их жизни — соревнование и ухаживание — порождает целительное возбуждение. Сестра Клер, уже зрелая женщина, тоже радуется своему благотворному влиянию на офицеров, она нарочито одинаково относится ко всем троим, интересуется разными обстоятельствами их жизни, иногда присаживается к ним с работой.

С наступлением хорошей погоды уже нет необходимости с такой опаской держать окна па запоре, можно и курить сколько душе угодно; однако дыхание весны очень утомляет всех этих раненых и наскоро починенных людей. Поэтому в госпитале вводится час отдыха в постели перед ужином, от пяти до шести, для всех комнат и палат: запрещается разговаривать, курить, читать; можно только подремывать. Впрочем, после многих месяцев фронта переутомление дает себя знать, и солдаты спят, как дети, во всякое время и с наслаждением.

Приунывший Бертин сидит на табуретке. Что ему пред-; принять в этот час — ведь и Паль, наверно, спит? Лейтенанты, укрытые до подбородка, утешают его тем, что скоро явится сестра Клер. Она грозила притти посмотреть, выполняют ли они приказ. Может быть, она разрешит ему, пока больные отдыхают, написать письмо в ее комнате. Оно теперь было бы сдержаннее, чем то, которое он обдумывал в пути.

Сестра Клер входит своей неслышной походкой, другие сестры топают, как драгуны. У нее и в самом деле красота монахини, находит Бертин, когда она задерживается на мгновение в дверях. Приятно удивленная его присутствием, она слегка краснеет.

— Очень рада, — говорит она, — но комнату вам придется покинуть.

Бертин послушно встает и тут же излагает ей свою просьбу. Что за блестящие синие глаза у этой женщины, вернее дамы, если употребить выражение, которое постепенно исчезает из обращения, сохраняя свой смысл разве лишь в шахматной игре.

— Для вас у меня найдется кое-что получше, — обещает она. — Идемте. До свидания через час, господа!

Бертин берет с собой шинель и фуражку. Он идет за сестрой Клер через коридоры барака к расположенному срезанным прямоугольником флигелю, и котором пахнет сыростью, горячим паром и с-дна ощутимо — серной кислотой. Открыв двери, они вступают па мокрые деревянные, как в бане, решетки. Со стула поднимается великан, одетый в форму санитара. Он без руки, ее заменяет крюк.

Ног, Пехлер мой подопечный. Закатите-ка ему ванну, как генералу, и выкурите всех его вшей. Через час ему надо быть в комнате девятнадцать.

— Вот те и на, сестра Клер, — ухмыляется Пехлер, — генерал-то еще в этом заведении мне ни разу не попадался.

Бертин лежит в полутемной кабине, в ванне, цинковой темно-серой ванне, наполненной горячей водой. Он слышит, как за стеной Пехлер возится с его одеждой; надо предложить ему пол-марки в благодарность за услуги, проносится у нею в голове. Нот уже девять месяцев как он не испытывал того изумительного наслаждения от горячей ванны! Только в ручье или изредка под душем ему случалось отдирать грязь с тела. Его вышколенный ум весьма своеобразно воспринимает исчезновение таких культурных благ в великую военную эпоху: какое ни с чем не сравнимое благо представляет собой теперь ванна, которую он, не ценя этого, еще зимой 1914 года мог принимать каждое утро! Какое драгоценное облегчение дарит она, как отдыхает каждый погруженный в воду сустав! Это состояние — напоминающее сон, но еще более необычайное. И как хорошо встретить женщину, от которой ничего не хочешь, которая от тебя ничего не хочет, — только отблагодарить за книгу, которую ты случайно написал. Будет ли он вновь писать когда-нибудь? Исчезнет ли когда-нибудь' холод, пронизывающий его до мозга костей? Сумеет ли он претворить в слова, которым поверят, все то, что он пережил: весь затаенный гнев, всю великую боль от дьявольской глупости и злобы, на которые он натолкнулся здесь? Да, они доконали его, это им удалось. Как все другие, он отправился на поле брани, чтобы стать в ряды бойцов и защитить отечество, мужественно разделить общую участь.

Но теперь у него нет больше сил. Он хочет только покоя: повернуться спиной к этим горам мусора, постоянно грозящим засыпать его. Уйти от всей той вражды, которая безнаказанно надругается над носителями духа, сметает их с лица земли. Он уже равнодушен к похвалам лейтенантов и людей своего класса. Он не желает больше слышать об обязанностях службы. Он хочет зарыться в книги, уйти в мир фантазии, переложить на язык комедии обнажившуюся перед ним действительность, претворить все в улыбку, которая, как нежный отблеск неба, осияла бы все многообразные создания земной коры. Там, неподалеку, напротив, начинается Арденнский лес; Шекспир оживил его бессмертным вымыслом, поселив в его чаще изгнанников и ссыльных, меланхоликов и милых девушек, юношей и стариков, герцогов и музыкантов. Какая тоска по этому миру внезапно охватила его, как только он немного оттаял в теплой воде! Чорт возьми, ведь он уже не помнит наизусть ни одной строчки стихов из всей этой божественной поэзии; ни монологи, ни реплики не звучат в нем больше — все позабыто. Зато он знает теперь, как сгибает спину носильщик, как напрягает мышцы плеч, как оседает верхней частью туловища на таз. Зато он усвоил применение инструментов, рук, мускулов, перенял много навыков и стал товарищем и сожителем тех, чей труд — основа всего общества. Зато он видел все виды разрушения, видел, как выносливы и живучи люди, несмотря на грязь, голод и смертельную опасность, видел массовое убийство, горы развалин, ручьи крови, холодные трупы, озноб раненых, трясущихся в лихорадке; он видел невозможность, как ни странно, найти выход, который привел бы не к смерти, а к миру. Он знает, что все это, как хороший окорок после копчения, должно еще долго вылеживаться, прежде чем станет съедобным, годы и годы! Возможно ли вообще все это выразить словами? Разве это не ускользает, как вода в ванне, когда он сжимает и разжимает пальцы?

Новелла о Кройзинге неудачна, теперь он понял это. Глупо, что он показал ее доктору Познанскому. Теперь надо подняться, хорошенько намылить себя, как намыливают заношенное белье, стать под душ и, вымывшись, вернуться к действительности. Ступить на чистые деревянные решетки и повернуться спиной к мечтам — былым и теперешним, как отворачиваешься от душа, когда он оказывается холодным. Заняться своей последней неудачей, этим дурацким личным делом, от которого, однако, зависит его жизнь.

Глава десятая ВЫХОД

Во время отдыха сестра Клер сидит у себя и комнате и пишет письма своим детям, которые воспитываются в лесном школе, там условия лучше, чем в распавшейся от войны семье. Она собирается также написать мужу, с которым, как он пи дорог ей и сейчас, совместная жизнь стала невозможна, с тех пор как на всякое возражение он отвечал ей угрозами. Да и можно ли не чувствовать себя оскорбленной, выслушивая безумную брань по адресу кайзера: будто он вместе с полоумными австрийцами затеял и уже потерял войну из страха перед Пангерманским союзом? Можно ли молчать, когда этот, некогда высокоодаренный, человек брызжет пеной неистовой злобы, выкрикивая, что в войне повинно только немецкое человеконенавистничество и кто поддался ему, тот понесет наказание до третьего и четвертого поколения, как сказано в писании? Может быть, позднее найдется врач, который облегчит печаль и вытравит яд из души подполковника Шверзенца. Тогда Клара Шверзенц охотно снова подаст ему руку, соберет опять семью, приведет обратно детей, наладит жизнь и забудет эти жуткие дни. Но до тех пор все должно оставаться по-прежнему: он — заживо похороненным в Гинтерштейновской долине, она — на службе отечеству.